Семибоярщина

Кинул и исчез. Куда спасаться, зачем, от кого? Если нужно спасаться, почему он сам ее не спасает? Вся дрожа от страха, она наспех набрасывает на себя юбку и, наполовину одетая, с растрепанными волосами, кидается опрометью на лестницу в нижние покои дворца и укрывается в погребе… Еще страшнее во мраке и одиночестве… Затем опрометью бежит снова наверх. Толпа уже хлынувших на лестницу бояр ее сталкивает. Она падает и больно ушибает руку. В покоях слышатся выстрелы. Бурным потоком разрастается во дворце грозный шум и гул голосов. Она устремляется наверх в свои покои. Там, вне себя от ужаса, толпятся придворные дамы. Ее второй паж, юноша, почти мальчик, Осмольский, среди них… Аленина нет: она вспоминает, что с вечера он ушел к боярину Роща-Сабурову и, наверно, заночевал у него. Как ни безвыходно положение, она не лишается самообладания, велит запереть двери. Их мгновенно высаживают… Раздается выстрел — Осмольский падает мертвым. Пуля, направленная в него, задевает фрейлину, старуху Хмелевскую, и старуха, раскинув руки и обрызгав ее кровью, падает навзничь. Толпа врывается, набрасывается на женщин с площадной бранью, бесчинствует. К счастью, мятежники ее не узнают. Она успевает укрыться за юбкой Варвы, и ее не трогают. Потом входят бояре и приказывают отвести ее с другими женщинами в отдельный покой.

Какие ужасные часы она провела под замком в полном неведении, что стало с мужем! Проявив силу воли, она подбадривала себя и окружавших. Скоро ее отвели к отцу, и от него она узнала правду о Дмитрии. Она рыдала как безумная и от горя, и от бешенства при мысли, что он оказался таким глупцом, не смог и не сумел закончить блестяще начатое дело, погубил себя и ее. Но нет, что бы ни было, она так легко не сдастся. Она — венчанная царица и останется ею.

Проходили дни, она свыкалась с неудобствами своего подневольного положения и верила, что скоро ее освободят, что скоро вернут ей высокое положение. Но надежды вспыхивали и гасли. Вместе с отцом ее перевели из Кремля сначала в старый дом Бориса, где, в отмщение ее недавнего злорадства, мерещилась ей по ночам тень погубленной Дмитрием несчастной Ксении. Потом к Афанасию Власьеву, ее соседу по брачному пиршеству в Кракове, наказанному и сосланному после гибели Дмитрия. Она все не теряла надежды. Узнав о воцарении Шуйского, она начала мечтать покорить сердце царственного старичка, в то время еще неженатого, и, став его подругой, снова вернуться к престолу. О, лишь бы выпустили ее на волю, она бы сумела прибрать к рукам царя, пленить его и отстоять себя! Но страстному желанию выбраться не суждено было осуществиться: ее с отцом и уцелевшими после роковой ночи поляками сослали в Ярославль. В это изгнание ее сопровождал и придворный аптекарь Стась Колочкович. Слезами и просьбами она выманила у него склянку с ядом, который до сих пор на всякий случай хранится у нее: в нужную минуту он ее выручит. Но, вымаливая тогда яд, она далека была от мысли о необходимости воспользоваться им. Самоуверенность ее не покидала, хотя поводов для надежд на счастливый поворот судьбы почти не оставалось. Она была несчастнее и беднее последнего пахолка, разделявшего ее изгнание. А уж придворный аптекарь Колочкович, несомненно, был богаче ее. Правда, за свои марципанные пиршественные украшения он платы получить не успел, но по крайней мере сохранил все свои духи, снадобья и притирания, тогда как она все потеряла — и драгоценности и наряды. Ей оставили единственное черное платье. И все же она не унывала и быстро смирилась с этими утратами. Ее самообладанию помогало легкомыслие. Да, да, она легкомысленна, но оно и к лучшему: она не умеет близко принимать к сердцу тяжелые испытания. Отец после смеялся над нею: лишенная всех сокровищ, она перед изгнанием из Москвы обратилась к боярам с единственной просьбой — чтобы ей вернули ее маленького чумазого арапчонка, привезенного с собой из Кракова. Она так трогательно просила об этом, что глупую просьбу ее поспешили исполнить. Тогда же вернули ей и заветную шкатулку с письмами, стоящую у нее теперь на коленях.

Глава XI Со ступеньки на ступеньку

В этой заветной шкатулке, хранившей историю ее жизни, после большой пачки писем Дмитрия — свидетелей ее безмерно счастливой полосы жизни — других хранится немного. Не хочется и перечитывать их, радостного они напомнят не много.