Семейные тайны

Александр Николаевич сидел за столом в кабинете и выслушивал очередную просьбу сына. Задача, которая стояла сейчас перед академиком, была из разряда не самых простых. И состояла она вовсе не в том, чтобы удовлетворить просьбу Егора, что было сделать до неприличия просто. Дело было в другом: Александр Николаевич не мог переступить через судьбу собственного сына, как он переступал через судьбы других людей, и собирался нарушить один из своих важнейших принципов — лишить человека иллюзий…

— Егор, ты понимаешь, мне не сложно пристроить в институт эту, как ее, — академик посмотрел на записанное на листке имя, — Таню Равич — только я не понимаю, зачем это нужно лично тебе?

Егор тяжко вздохнул. Каждый раз ему, как ребенку, приходилось объяснять отцу мотивы своих поступков.

— Папа, это девушка моего друга… — озвучил он заранее приготовленную ложь.

— Друг — это, как я понимаю, Влад? — с сарказмом поинтересовался академик и в ответ на красноречивое молчание сына задумчиво изрек: — А девушка у него какая? Восьмидесятая? Трехтысячная? Мы их всех будем в институты пристраивать?

Егор не стал переубеждать отца. Ему было приятно, что пресловутая проницательность Александра Николаевича на этот раз не сработала. Отец думал, что, как это в последнее время бывало довольно часто, инициатором просьбы был старинный приятель Егора Влад. Иванов считал Влада карьеристом и лизоблюдом и эту дружбу категорически не одобрял. Обычно Егора злило, что в сорок лет он вынужден доказывать отцу свое право дружить с теми, с кем он считает нужным, но сегодня ворчание отца его не смущало. Главное, чтобы отец не догадался об истинной подоплеке…

В сущности, Егор уже был доволен. Если Александр Николаевич сказал «мы будем пристраивать» — значит полдела сделано. В душе он уже согласен, ворчит для порядка…

Когда отец собирался отказать, он обычно начинал говорить о том, что Егор вечно заставляет его «идти против своей совести». Егора это всегда страшно злило, так как он лучше других знал, насколько часто его отец кого-то куда-то пристраивал…

Однажды в юности Егор не удержался и сказал об этом отцу:

— Твоя совесть широка и безразмерна во всех случаях, кроме тех, когда надо помочь мне! Ты кому угодно помогаешь, и ничего — душа не болит. А когда прошу я — сразу начинаешь говорить о совести и чести!

Егор до сих пор помнил, как его отец, услышав эти слова, покрылся красными пятнами. Тогда был один из немногих случаев, когда отец по-настоящему сорвался.

— Пойми, — кричал он, — есть люди, которым Я НЕ МОГУ отказать! Отказать им — то же самое, что бороться с ветряными мельницами: может, и эффектно, но бессмысленно! Это система, государство. У него есть свои законы, и если я пойду против них, то просто перестану существовать, а со мной и те, кто от меня зависят. И ты, в том числе! Когда ко мне на работу идет устраиваться дочь секретаря горкома, я ее беру и проверяю в деле. Если она специалист — мы работаем, если дура — я даю ей уютное местечко с хорошей зарплатой, где она круглыми сутками разгадывает кроссворды. Я знаю, что она ничтожество, мои сотрудники знают, что она ничтожество, ее отец знает, что его дочь — дура, и сама она ни на что не претендует и мечтает только найти хорошего жениха.

Никто никого не обманывает! И кто здесь не прав? Дочь, что родилась дурой? Или секретарь горкома, который не отправляет ее работать дворником? Или я, который не отказывает в просьбе настоящему, работящему мужику, чтобы у него из-за семейного бедлама сердце по ночам не болело? Скажи, кто?

Я, когда эту дуру устраиваю, знаю, что делаю. Через год замуж выйдет, через два — в декрет уйдет, а там уже и не моя проблема… Вот когда я в свой научный совет таких идиоток набирать начну, чтобы чужие научные работы судили… Когда я разработку проекта ей доверю… Когда по ее вине производство на месяц встанет — тогда о моей совести и говори! А пока я жив — она, кроме журнала «Иностранная литература», ни одной бумажки на работе не прочтет!

Этот разговор почему-то сейчас очень живо вспомнился Егору. Казалось, что и сейчас прозвучит фраза, ставшая финальным аккордом того разговора: «Я могу помочь дураку, если он сын, мать или сестра какого-нибудь стоящего человека. Я помогу не ради него самого, а ради того, кто стоит за ним. Но помогать мерзавцу ради мерзавца я не буду никогда!»

Егор знал, что отец не любит Влада, считает его лизоблюдом и подхалимом, но сейчас это его не беспокоило. Главное, чтобы отец не догадался об его истинных намерениях в отношении пока еще неизвестной ему Тани Равич.

Александр Николаевич молчал, но его сын уже понял, каким будет исход их беседы. Юность Егора давно прошла, и они слишком хорошо знали друг друга. По негласным правилам игры, которым они следовали вот уже двадцать лет, Александр Николаевич мог поворчать на просьбу Егора, но отказывал только в исключительных случаях. Впрочем, Егор сам знал, о чем можно, а о чем нельзя просить отца.