Семьдесят два градуса ниже нуля

Батя лежит, молчит. Чем хорош батя, так это тем, что не ворошит старое. Когда перед Комсомольской Борис разболтал содержание телеграммы Макарова и пошли страсти-мордасти, любой другой начальник душу бы вытряс, а батя спустил дело на тормозах. И за рацию не попрекнул ни одним словом. Лежит и молчит.

– Батя, – не выдержал Борис. – Знаешь ведь, моя вина.

– Ну?..

– Почему не всыплешь?

– Думаешь, полегчает?.. Врежу, еще как врежу. Вернемся, до копейки взыщу должок, всю зимовку чесаться будешь… Вздремну, растолкай через сорок минут.

– Есть растолкать, – вяло проговорил Борис.

С отвращением посмотрел на умформер, пнул его ногой.

Тоскливо оставаться наедине с самим собой, хоть воробью излил бы душу.

Вспомнил свою первую зимовку на острове Уединения в Карском море. На станции жило пятеро зимовщиков; дважды в год пароход доставлял продовольствие, и самолеты раз в три месяца сбрасывали почту. Был тогда Маслов молодым, неоперившимся птенцом и не знал многих полярных законов. Ночью загорелся домик – дежурный уснул, угли из печки вывалились. Борис вскочил, комната в дыму, полыхает огонь. Ничего не соображая, выхватил из-под койки чемодан и метнулся к выходу. Иван Щепахин, начальник станции, схватил его за шиворот и ногой вышиб из рук чемодан.

– Рацию спасай!

Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить – Леньке кричал: «Выкинь умформер!» – а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя не пустил, заорал: «Без радиста поезд оставить хочешь?» Ленька-то не послушался, полез! Сказать-то батя сказал: «Не суйся», – а что про себя подумал, один только он и знает…

Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо. Может, лучше бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут же развернулся бы обратно. Одна похоронка – не десять, а смерть списывает любую ошибку…

По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, решил перестроиться на другую волну, помечтать – любимое занятие, когда по долгу службы не имеешь права спать или читать книгу. Сначала стал мечтать о том, что в Мирном его успели записать на магнитную ленту, расшифруют запрос и все кончится благополучно. Тогда дня через три-четыре, ну через недельку (вдруг пурга?) он вернется в Мирный, попарится в баньке, выпьет свои сто шестьдесят семь граммов (праздник не праздник – норма для всех одна: бутылка на троих по субботам), покурит досыта и придавит ухо минут на тысячу, в чистой постели под двумя одеялами. Мечта была прекрасная, но у нее имелся один недостаток: не уводила она от тяжелых мыслей, а наоборот, возвращала к ним.

И Борис заставил себя помечтать о другом, более далеком. Тропинки, стоянка в инпорту, потом встреча на причале… Татьяна, как всегда, возьмет номер люкс в «Октябрьской». С причала сразу в гостиницу. Первым делом подарит Пашке и Витьке игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе, японские, вместе с Валерой договорились покупать, но разные, чтобы потом меняться). Ресторан, сынишек – в постель и все остальное…

Татьяна – маленькая, кругленькая, черноглазая… Рост – сто пятьдесят пять, вес – шестьдесят, а ничего, все разместилось на ней складно: тридцать два года, а студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают, паразиты. «Мужчины не собаки, костей не любят!» – отмахивалась Танька от подруг, уговаривавших ее худеть. Огонь была девка, и женой стала – не остыла!

Поежился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб не изменяла, станет она тебе полтора года с радиограммами жить. «Лысеешь, Борька, – смеялась, – освобождаешь место для рогов!» Нет, изменяла бы – так бы рискованно не шутила… Узнаю – смотри!

Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила, когда вскоре после свадьбы как-то рыкнул на нее: «Один раз отчим ударил – месяц провалялся в больнице, я ему кочергой ответила. Баба – она как кошка, с ней лучше по-хорошему, лаской. Учел?» Учел, брал лаской. Являлся домой выпивши – нес впереди себя розу или букетик фиалок: «Моей добрейшей и ненагляднейшей Татьяне Ильинишне!» А дверь в спальню запирала, отстукивал морзянкой: «Терплю бедствие!» Тоже безотказно действовало, ключ к сердцу женщины – нежность, напоминание о золотых днях любви.

Татьяна была радисткой в бухте Провидения, он – на острове Врангеля. Первое время болтал с ней от скуки, а месяца через три уже не мог дождаться вахты. Передавал погоду, научную сводку и прочее и настраивался на бухту Провидения. «Как спалось, драгоценнейшая Татьяна Ильинична?» – «Плохо. Снилось, что на тебя медведь напал». – «Жалко стало?» – «А ты как думал? Куда ему теперь, бедняжке, с несварением желудка!» – «А почему тебя кличут Персиком?» – «Потому что я круглая и сочная, кто захочет съесть – зубы о косточку обломает!» – «Не пугай, у меня зубы крепкие». – «Знаем мы вас, таких героев». – «Встретимся после вахты?» – «Ага, приходи в тундру, пятый сугроб слева». – «А как тебя узнаю?» – «Буду держать охапку ягеля, милому на угощение».