Семь верст до небес

Ибо я как та смоковница проклятая: не имею плода покаяния; ибо имею сердце — как лицо без глаз; и ум мой, как ночной ворон, на развалинах бодрствующий…

Даниил Заточник, конец XI — начало XII в.

Как рассказывают теперь, Павла Сергеевича его собственная супруга застала на рассвете в палисаднике в совершенно непотребном виде. Проснулась якобы она от неясного гула и содрогания. Стены и матица подскакивали, словно рядом с домом шел груженый железнодорожный состав. Люстра раскачивалась. Дареный импортный хрусталь жалко зазвенел в серванте, новые финские обои прямо на глазах у супруга потрескались, а чешские (тоже подарочные) стулья нетерпеливо проскакали из углов через всю комнату, к роялю, и, столкнувшись с ним, перекувырнулись.

По всем признакам, сообщал я читателям в тот день, выходило, что Астахово оказалось в эпицентре землетрясения.

— Паша! Павлик! — закричала тогда в страхе и отчаянии супруга Прохожева, не находя его в своей постели. Но и тут же догадалась о действительной причине происходящего.

— Ах, гад! Ах, ты, скотиняка эдакая! — кинулась она к двери. Однако дверь сама распахнулась, а в сенцах так ахнуло, как будто прохожевское жилище накрыл артиллерийский снаряд. Стеклянные глазки мигом повылетали из рамы, и в сенцы просунулись толстые ветви переломанного пополам и рухнувшего на крышу тополя.

Стихия, как я писал тогда в репортаже, разыгралась не на шутку. Ураганный ветер валял деревья и заборы. Супруга Павла Сергеевича (этого я, естественно, читателям не сообщал), стоя на крылечке в раздувшейся пузырем ночной рубашке, обратила внимание, как медленно приподняло, рвануло и понесло оцинкованную новехонькую соседскую крышу. Мгновение спустя из обезглавленного строения полетели скомканные простыни и одеяла, затем телевизор, потом холодильник, после чего — вознесся над собственным домом ухватившийся за спинку деревянной кровати сосед. Правда, как утверждали потом, унесен был ветром не сосед (сосед находился на курсах повышения квалификации в Проворовске), а поступивший из Проворовска в порядке встречных перевозок командированный.

Рядом с Прохожевой что-то тяжело брякнуло. Она пригляделась: в сумерках посверкивал никелированными раструбами и легированными сочленениями изготовленный в заводских условиях самогонный аппарат; блестящий краник сам собой открылся, и на взрыхленный под зиму чернозем полилась пахучая полезная жидкость.

— Веревку мне! Лестницу мне! — кричал бабьим голосом лжесосед, проносясь в кровати над садом. — Остановите меня немедленно. Вы что? Ослепли? Я же летаю!

— А перо тебе, летчик, в задницу! — злобно отвечала ему Прохожева, никогда не любившая соседа. — Перо! Для ускорения! Чтоб самогонку по ночам не гнал!

Лжесосед не смог достойно поддержать разговор, поскольку очередной порыв ветра подкинул два раза кровать и унес стремительно под облака вместе с седоком.

— …ааю!!! — лишь донеслось оттуда.

— Чего-чего? — Прохожева приставила ладонь к уху. Но расслышать прощальный крик улетающего не удалось. Помешал звон благородного металла, раздавшийся непосредственно возле ее ног. По бетонной садовой дорожке, нагло позвякивая, катились николаевские червонцы. А в воздухе, меж деревьев, вертелись какие-то плотные бумажки. Прохожева поймала одну, другую. Это были банковские билеты, отпечатанные щедро, с избытком (в те давние годы на бумаге не экономили), и, судя по всему, не обмененные вовремя. Прохожева хотела кричать. Но тут как раз и обнаружила своего мужа под смородинным кустом. Он стоял на коленях, широко раздвинув руки и уперевшись ими в огород, — в той причудливой, торжественной позе, как если бы его только что внезапно и сильно стошнило. Прохожева приблизилась. И внутри у нее — рассказывают — все оборвалось.

События Прохожева не застали врасплох. Павел Сергеевич был одет уже по всей форме: в хромовых трофейных германских сапогах, в синих галифе с красным кантом, в кителе с накладными карманами и командирской фуражке. Увидеть на рассвете близкого тебе человека в подобном одеянии, да еще под кустом, да к тому же в такой позе — для этого требуется немалое мужество. Однако Прохожева была женщиной не робкого десятка, потому она перенесла и следующий удар с завидным хладнокровием. Следующий удар произошел, когда Прохожева наконец поняла, куда Павел Сергеевич уставился и к чему, собственно, тем самым клонит. Уставился он в одну точку, сконцентрировав всю недюжинную силу взгляда на циферблате электронных часов, стоящих перед ним на грядке. А клонил явно к тому, чтобы совершить то, что давно втайне вынашивал. И в чем ей бессонными ночами все последние годы признавался.

— Паша! — трагически сказала она. — Это дурная привычка. Я тебя предупреждала. За такое детей по пальцам бьют. И не велят жаловаться… Павлик!

Павлик помалкивал.