Семь верст до небес

— А какую смысловую нагрузку несут документы? Они лишь для информации? Значит, ты хочешь избавить людей от необходимости самостоятельно мыслить?

Я отнюдь не собирался избавлять людей от столь тяжелой необходимости и потому пошел к четвертому. Четвертый пожевал губами и сообщил:

— Э-э, невнятно как-то… Положительный твой Тарлыков или отрицательный? Правильный или неправильный? Я не понимаю. А ты нигде мне прямо не говоришь. Да и скажи мне, браток, по секрету: твои документы найдены или все-таки сфабрикованы впоследствии? Если сфабрикованы, тогда мне понятно. Я понимаю, когда черное называют черным. А как это может такое статься, чтоб все одновременно было и черным, и белым? Так в жизни не бывает! Или уж, по крайней мере, так не следует писать…

Я же ему: бывает! А иначе отчего же это мы до сих пор не поймем — сколь ни старайся быть хорошим, найдется миллион способов сделать тебя плохим (и наоборот)?! Любая правда есть Версия. Вот я вам и изложу свою версию. В документах будет версия иная. У Тарлыкова — третья. У Прохожева — четвертая. Какая вам больше по сердцу? Или предпочитаете все четыре?.. Все четыре надежнее, говорите? Может быть. Но учтите: вполне вероятно, что и все четыре врут… Однако, повторяю, нет смысла упрекать меня лично в неискренности. То, что знаем мы друг о друге, и то, что пишем мы друг о друге, — совсем, как говорил мой друг, «неадекватно схожие вещи».

Все, что вы здесь прочтете, все это или почти все, лишь наброски, сделанные мною в гуще событий и сразу по следам событий. Потому-то некоторые оценки и суждения, а порой и сами события переданы мною не совсем верно. Иное же, как можно судить лишь сейчас, было и вовсе истолковано как бы наоборот.

Кое-что я уже переписал. Оттого теперь часть событий представлена как бы в том еще времени, без знания окончательных решений и итогов, а часть уже — и с учетом, и с некоторыми вполне понятными на сегодняшний день коррективами. Такие коррективы не только извинительны, но и похвальны. Это уж ни в коем случае не вранье, а как бы объективно вытекающая из сегодняшнего момента правда. В самом деле: тогда я многое знал и видел, но с неправильной точки зрения. А кое о чем, что знал точно и видел правильно, и вовсе в полном виде уже не расскажешь: это было бы и старомодно, и глупо, и опасно… Что же, время, как говорится, вносит свои поправки. Время — суровый судья и учитель. Оно учит твердости и беспристрастности; надо, как говаривал Алексей, иметь мужество жить в свое время. И потому я, торопливой рукой некогда старавшийся поймать ускользающий миг, отдаю себе теперь отчет: во всех случаях не стоит спешить с оценками, зная тем более наверняка, что окончательные и наиболее верные суждения принадлежат всегда не нам, а лишь тем, кто приходит и оценивает нас, — когда уж нас нету.

То есть, наверное, так и будет на самом деле. И только одна эта причина не дает мне пренебречь моим трудом, и вот я, понимая все происходящее сиюминутное значение своего не слишком правдивого сочинения, спешу предложить его вашему вниманию. И волнуюсь уже… Прочтется ли?

Надеюсь все же, что прочтется. Если, конечно, вы найдете время.

I

…Человек может обходиться без ног и рук, — но возможно ли обходиться ему без лица, оставаясь человеком?.. О, руки человеческие, сколько тайного страдания, и сколько тщательно скрываемого счастья, и сколько сдерживаемого гнева вы способны высказать мне, даже если я пока и не знаю в лицо вашего владельца…

Альберт Косовский, младший лейтенант милиции, участковый уполномоченный, XX век

Итак, 1 июня 1980 года, как раз в День защиты детей, мне принесли телеграмму. Утро было жаркое, я разметался, и хозяйка долго выбирала минуту, кашляла и чертыхалась, прежде чем открыла скрипящую дверку в мою комнату, держа в сухонькой возмущенной руке серый листок бумаги.

В телеграмме было написано рукой спешащей телефонистки всего лишь четыре слова: «Приезжаю 2-го ночью Тарлыков». И все. Зачем? С какой бы стати? Я был в полнейшем неведении относительно его приезда.

В последний наш проворовский год мы разошлись с ним окончательно, не здоровались, кажется, даже… Впрочем, может, и здоровались: с кем мы только не здороваемся?

Прошло два года. До меня доходили известия, что жизнь у него сложилась: утих, женился будто бы удачно, полным ходом движется и диссертация.

Какой же черт несет его теперь ко мне? — думал я, отправляясь ночью на станцию. Честно сказать, раздражала несколько самая форма обращения. Что значит «приезжаю»? Почему не «встречай»? Но в этом был весь Тарлыков: он-то уж был уверен, что встретят — и не тратился никогда на лишнее слово.