Семь верст до небес

Небо было пурпурно-зеленым. Белые, толстые тучи-махины неслышно переползали с той стороны, обещая на завтра непогоду… Я вспомнил, Алексей рассказывал мне, как подолгу лежит он на спине, вот, наверное, там, и безмолвное небо заставляет позабыть на мгновение про землю и само становится как бы землей… В торжественной тишине вздымаются и бесшумно распадаются полчища белых фигур, и кажется, что все это возможная, но не задавшаяся и потом в каких-то складах забытая, потерянная история — про несостоявшихся людей и несостоявшуюся жизнь, вот сейчас кто-нибудь свесит вниз длинные сухие ноги, включит наконец звук, и белые фигуры, наполняясь красками, будут становиться ясными и точными, и вот понесутся они уже с воплями на землю, поливая землю огнем, потом и кровью, но затем…

— Тега-тега… Тега!

Тишина. И пока я, так сказать, падаю с небес и соображаю, кто бы это мог быть, заботливый, свежий старушечий голос на выгоне (а будто бы рядом!) повторяет спокойно:

— Тега-тега-тега!

Анисочка? Кто же еще?! Смуглое широкое лицо с белоснежной головой и черными, почти неподвижными зрачками. Каждый вечер, примерно в это время, Анисочка созывает и кормит своих несуществующих гусей, с той поры, как в лесу Тришкин Куст высадился не существовавший никогда немецкий десант.

Гуси в действительности когда-то существовали. Десант — нет. Это я специально проверял по всем районным архивам: ни одной строчки, ни одного примечания, ни одного выстрела за четыре года войны. (Правда, был один: когда расстреляли на задах старшину-интенданта из зенитного расчета, стоявшего здесь. Но и этот выстрел тоже, пожалуй, не имел прямого отношения к военным действиям.)

У короткого черного, с широкой, будто расплющенной вершиной деревца, похожего на библейскую смоковницу, — Алексей. Он полулежит, и отсюда, в сумерках, не видно: то ли книжку читает, то ли следит за Анисочкой…

Сейчас уж она расскажет… Если еще не рассказала. Я бесшумно падаю в траву, не выпуская одновременно их из виду.

— Тега-тега-тега!

— Анисья Лукьяновна…

Ну, вот. Началось. Самое интересное.

— Ну?!

Она всегда говорит это свое «ну», сурово и неприступно поджимая губы. А ведь добрее ее нет в этом селе, добрее, и словоохотливее, и простодушнее… Что-то случилось с ней тогда, сорок с лишним лет назад, в Тришкином Кусту. Была она, говорят, весела и, не сказать, чтобы красива, но «к себе привлекала». Высокого роста, гибкая, с длинной косой, глазастая и смешливая — и вот в одночасье поразил ее словно столбняк… Какая-то тайна во всем этом была… Но я себе после раз и навсегда положил: что нельзя проверить и подтвердить — либо придумано по непонятному умыслу, либо по глупости переврано. В обоих случаях занимать голову подобной ерундой — последнее дело для трезвого человека.

Мудрый Виктор Петрович верно определяет цену всякого такого юмора. «Шутить — шутите, — говорит он нам, — но не доводите дело до вычетов из зарплаты».

— Что же, и стрельбу не слыхали? — тревожно спрашипает старушечий голос.

— Стрельбу?

— Да. Там. — Анисочка неопределенно машет легонькой ладошкой.

— Кто же, бабушка, стрелял?

Нарвался! Сейчас будет возмущение, затем и сразу же прощение. Внимание свежего собеседника все-таки дороже для этой одинокой души и самой злой обиды.

— Я те не бабушка!.. (Анисочка до сих пор для себя — в нежном, девичьем возрасте.) Я сама там была… Тайно… Я случаем там оказалась! — и заторопилась, и присела рядом с Алешкой. Я напрягся. Но голоса было слышно и так. Вечерний стеклянный воздух ничему ранней осенью не дает пропасть — ни голосу, ни стуку.

— По первости-то один прилетал…

— Да кто это?!

— Так немец же, немец! Какие бестолковые… Иду я однова по Тришкиному Кусту… День от так, к вечеру… Вдруг! Зашумело! Зашумело! Я и глянь… Парашют летит…

— Парашют?

— Ну! Чую: немецкий… Шпион как будто… Я подалей от него… Залегла… А сама-то, сама-а смотрю.

Алексей, я вижу отсюда, приподнимается.

— А он все по своей машинке, чего ему нужно было, передал. Сел на парашют — и поминай как звали.

— Улетел?

— Улетел!

Я прыскаю в кулаки в своем убежище. Анисочка вздрагивает, рыщет споро глазами в мою сторону… Но, слава богу, не обнаруживает.

— А вы сказали: стрелял…

— Ну! — радуется Анисочка встречному интересу. — Стреля-я-яли! И еще ка-а-ак!

Тут Анисочка переходит на шепот. Слов не разобрать. Ну, уж ясно, уж чего еще там! Ты, скажет Анисочка, не верь. Не верь, что говорят… Я все своими глазами видала и своими ушами слыхала… Тут еще и обо мне, конечно, скажет: как я ее в школе поминал и разоблачал…

Это после моих двухнедельных сидений в архивах — такая злоба взяла, не выдержал, надо было мне по атеизму, про возникновение религии лекцию составить, так и соблазна не стерпел: уж я туда ее десант и вставил, уж я тогда Анисочку так уделал!..

— А он?

— А он и развались!

— Это в другой раз?

— Вдругорядь, ага… Зацепил за чего-то — он и развались. Прямо на мелкие дошшечки рассыпался. Ну, он опять по машинке сказал чего нужно… Собрал все дошшечки, проволоку-то взял…

— Проволока с собой у него была?