Семь утерянных драхм

Может быть, половина из этих мрачных подробностей была лишь людскими домыслами, или даже выдумкой опустившегося профессора, но меня эта история поразила в самое сердце.

Сейчас я сидел рядом с человеком, полностью подходившим под описание Странника. Он был недвижим и безмолвен, но словно приглашал меня к диалогу. Напряженная фигура излучала внимание. Обитатели трех вокзалов носили обычно ту же одежду, что и простые горожане, только рваную и грязную.

Я был реалистом и понимал: может быть, смерть подбиралась ко мне, ведь я смертельно устал жить, вернее, существовать, устал быть презираемым полуголодным оборванцем.

Неужели, прикрыв лицо капюшоном, за мной явилась моя смерть? Почему-то я представлял смерть в виде старика, у которого нет лица. Я даже когда-то написал небольшую картину под названием «У смерти нет лица».

Возможно, я просто сошел с ума, как многие и многие обитатели площади трех вокзалов. В моей короткой памяти бездомного отпечаталось немало картин «тронувшихся» бомжей — слабые человеческие умы не могли примириться с ужасающей действительностью и создавали новые миры, расписывали свое будущее нежной акварелью, как художник расписывает картину.

Почти у каждого обитателя площади — в том числе и у меня — было по вымышленному богатому родственнику, который, согласно сценарию, либо скоро умрет, оставив большое наследство, либо приедет на дорогой машине и увезет подальше от этого ада.

Женщины чаще выдумывали про бывших возлюбленных, которых они когда-то отвергли, но отвергнутые еще продолжали их любить. И каждая по секрету делилась с первым встречным сердечной тайной: её возлюбленный, добившись успеха в жизни и обуреваемый великой страстью к ней, не погнушается её теперешним состоянием и введёт за ручку в свой особняк на Рублевке, как сказочный принц Золушку во дворец. И будут они жить долго и счастливо… Из той же серии были добившиеся успеха дети. И так далее и так далее.

Как люмпен-интеллигент, я обладал изрядной долей критического мышления и понимал, что этот сидящий рядом незнакомец мог быть таким же плодом воображения как и «богатый родственник».

Может быть, его появление — как бы гулкое эхо, ответ неведомых сил на моё недавнее посещение Иверской часовни, на показное радушие христиан — когда благополучный православный люд способен только умиляться чужому жалкому виду и слезам. Помогать эти христиане мне не станут, нет, как и монахи потерянной в земных трясинах обители не помогли страннику. Они не пустят к себе на ночлег, не обогреют своей любовью… Могут лишь дать немного денег на пиво, чтобы не так больно было катиться по наклонной в пропасть.

И я тоже готов проклясть людей, как Странник, чтобы весь этот благополучный мир провалился под землю, как тот средневековый монастырь, в котором религия стала всего лишь способом добывания денег.

Так что же — я сошел с ума? Что ж… может быть, это и к лучшему, что у меня поехала крыша. Возможно сумасшествие избавит меня от мучительного превращения в вурдалака…

Странник молчал…

И я молчал. А что я должен был говорить? Увольте, я не был готов к тому, чтобы разговаривать с плодом собственного воображения. Но и молчание может быть многозначительным… Ведь молчание Странника что-то значило? Мне захотелось выпить как минимум два стакана водки, чтобы происходящее хоть как-то стало приемлемым для ума.

Пожалуй, самое страшное, что я видел в этой жизни — это когда сходили с ума от белой горячки вурдалаки. Почти все из них делали одни и те же движения — наматывали на руку воображаемую проволоку, как будто желая потом отнести ее в пункт приема цветных металлов. Они могли сидеть так часами, бормоча под нос… Это было ужасно.

Странник молчал.

Я посмотрел себе под ноги, где стояли две почти пустых бутылки пива — все, что осталось от батюшкиной милостыни. Мне вдруг стало интересно: жалеет ли Странник о том, что обрушил на монастырь свое проклятие?

Странник молчал.

Мне не хотелось больше думать, мне хотелось действовать. Я решился вступить со странником в диалог, пусть даже и воображаемый:

— Извините, не дадите покурить?

Эта фраза глупее не придумать слетела с моих губ машинально. Наверное, потому, что в последнее время я произносил эти слова чаще всего, чтобы разжиться халявной сигаретой.

Странник по-прежнему молчал.

Я не чувствовал себя глупо или неловко — бомжам, по большому счету, не свойственно чувство неловкости. Но все же я совершенно не понимал, как мне вести себя в этой ситуации.

А тем временем природа, запертая в гетто современного мегаполиса, уже готовилась ко сну. Солнце почти зашло, небо приобрело красно-коричневый оттенок, грязный, как у стен советских заводов. Словно ночные вороны в круг слетались серые дождевые тучи, в воздухе запахло сыростью. Становилось холодно, и нужно было искать нормальное место для ночлега, тем более, что уже начинало моросить. Ёжась от всего этого, я пожалел, что не было больше спиртного. Так или иначе, нужно было скорее отсюда уходить. Я посчитал жалость к собрату по несчастью достаточным мотивом для продолжения разговора: