Семь сувениров

Маньяк вовсе не парадокс, как это предполагают некоторые современные философы. Как это предполагал сам Волков, начиная писать свои первые культовые романы. Маньяк – вовсе не тот, кто зловеще замахнулся ножом на человеческое общество со стороны, из какого-то мистического небытия. Нет. Маньяк – часть толпы, ее порождение, ее кульминационная негативная точка. Ее нарыв. Хотя он, одновременно, как бы противопоставлен толпе внутри же самой толпы. Он – ее отражение, кривое, искаженное изображение. Не кого-то в отдельности, а каждого в целом – отражение единого лица толпы. Маньяк не различает людей, они лишь объекты-жертвы, у них нет своей судьбы, нет своего я, нет своей боли, им нечего и некого терять. Они – лишь тени, симулякры, формы – наполненные чем-то производственным или же совсем пустые. Маньяк, испытав на заре жизни какую-нибудь психологическую травму, в каждом видит виновника этой травмы. И вовсе не потому, что этот некто напоминает ему обидчика, а потому, что маньяк не различает лиц, для него каждый в толпе есть его обидчик, а значит – потенциальный объект, потенциальная жертва. Ангарский маньяк, убивший более восьмидесяти пяти женщин, сравнивал себя с компьютерным процессором огромной мощности, ему все равно было, кто перед ним. Он просто бил молотком и уносил ноги. Он ни о чем не задумывался. Он ни о чем и ни о ком не жалел. Он говорил, что боролся с «падшими женщинами», а убивал всех подряд – обычных женщин – матерей, жен, сестер, работниц фабрик, учителей, музыкантов, продавцов… Они все были падшими для него. Потому что в толпе – все одинаковые, в толпе нет различия. Мир, превратившийся в единое цифровое тесто объектов – обреченный мир, ком, несущийся в пропасть. Истинным парадоксом является лишь тот, кто однажды обнаруживает себя посреди толпы и понимает, что все вокруг – разные, что все, включая его самого, уникальные. Он начинает различать. У каждого есть свой голос, свое тело, свое лицо, своя мечта, своя боль и своя радость. Этот кто-то выпрыгивает из гулкого потока толпы и оказывается на обочине. Он вырубает все системы и сидит ошеломленный посреди опустевшего пространства оффлайна. Затем он встает. Он идет сам по себе. И каким-то странным образом, за ним, из плотного месива соединенных в общий ком лиц, рук, ног, начинают выпрыгивать другие. И они идут не с ним, они идут совсем близко, но отдельно – они есть субъекты, они есть не часть толпы, а люди. Каждый из них – не часть толпы, а отдельный человек. И каждый такой человек ощущает не смешанность, а общность с другим человеком.

– А что вы слышали о Радкевиче, – спросил Николай. – Я имею в виду, в последнее время?

Шахов заметно помрачнел, глаза налились розоватой жидкостью – то ли слезами, то ли кровью.

– В последнее время? – тихо спросил он. – В последнее время он, как жил все эти годы в колонии для пожизненно заключенных, так и живет… Волкова давно нет, Огнева нет, все жертвы Радкевича давно в мире ином, а он все еще здесь… мемуары пишет…

– Где? В колонии?!

– Да… Издательство одно заинтересовалось. Заключило с ним договор…

– И о чем же?

– Да все о том же… О его убийствах… Взгляд на то, о чем писал Волков, но так сказать с другой стороны… изнутри…

Николай смотрел на Шахова и не верил своим ушам. Он помнил, конечно, что рядом с датой рождения маньяка в личном деле не было даты смерти, но события его преступлений казались такими давними, что возникало ощущение его небытия. А он жил, писал мемуары, ежедневно ходил на прогулки, получал посылки от родственников… Николай протер ладонью уставшие от бессонной ночи глаза и посмотрел в окно… Небо становилось розово-голубым. Светало. Где-то далеко, в самой глубине города, вставало нежно-огненное солнце, на огромном диске которого проступали очертания черных как зола многоэтажных домов.

30

Когда Николай ехал по Московскому проспекту, надеясь быстрее добраться до дома и поспать несколько часов, раздался сигнал смартфона. Звонила Нина. Николай тут же ответил, предчувствуя неладное. Ведь еще несколько дней назад они с дочерью уехали на дачу и не собирались возвращаться в течение недели.

– Коля? – услышал он взволнованный голос бывшей жены.

– Нина, здравствуй! Что-то случилось? Сейчас шесть утра. Вы в городе или на даче?

– Коля, мы в городе. Приезжай срочно. У нас большие неприятности.

– Что-то с Верой? – спросил он, ощущая, как судороги, вызванные тревогой, сковывают тело. Рука, держащая смартфон, задрожала.

– Приезжай, Коля. Я жду тебя.

Она отключилась. Николай нажал на газ и на всех скоростях полетел в сторону своей старой квартиры, где долгие годы он жил сначала с матерью и отцом, а затем с женой дочкой. Квартира располагалась на Вознесенском проспекте, недалеко от Сенной. В столь ранний час дороги были пустыми, и он быстро добрался до места назначения. Когда он выходил из машины, то заметил, что над Мойкой поднимался бледно-голубой туман. Все было тихо, неподвижно и мертво. Он подумал, что так всегда бывает перед каким-нибудь взрывом. Сначала давит тишина, а потом парализует оглушительный залп.