Семь сувениров

Когда Николай оторвал взгляд от тетради Волкова, уже стемнело. Еще один вечер подходящего концу июля был посвящен этой запутанной истории из прошлого. Он сидел, потирая усталые глаза, и пытался анализировать только что прочитанное. Он сводил воедино все четыре эпизода, пытался их сопоставлять. Единственное, что их сближало, были приступы холода, неспособность Радкевича контролировать себя, желание побыстрее избавиться от боли. Волков в своем романе делал вывод, что следы этих приступов вели в детство, в ненависть матери. Он очень подробно нарисовал ее портрет. Он показал ее нелюбовь к сыну во всех деталях: и в словах, обращенных к нему, и в нежелании делать для него то, что делают обычно все любящие матери – покупать игрушки, красивые вещи, вкусную еду. Она ненавидела его – и ненависть проявлялась во всем, что окружало Вадима в детстве. Можно было бы обвинить ее во всем том, что творилось с Радкевичем, но Волков не делал этого. Он протягивал нить дальше. Мать Волкова ненавидела сына из-за того, что муж бросил ее в сложный период, и ей приходилось поднимать ребенка самой. Тогда муж становился гипотетическим виновником всего, что происходило с его бывшей женой и оставшимся в далеком прошлом сыном, дальнейшей судьбой которого он никогда не интересовался. Но Волков и тут не выносил никаких приговоров. Он объяснял, подробно, скрупулёзно доказывал, что этот человек никак не мог оставаться со своей бывшей женой. Уж слишком сложный у нее был характер. Если бы он остался, было бы только хуже. Он пускался в еще более глубокие объяснения. Приоткрывал завесу над юношескими годами и детством отца Радкевича. Он был воспитанником детского дома. Родители погибли во время войны. Воспитатели относились к нему жестоко. Кто был тогда виноват? Воспитатели? Один цеплялся за другого. Царапал, проклинал, бил, ненавидел… И все вылилось в итоге в убийство семи ни в чем неповинных людей. Все шло к этому. Тянулось сквозь десятилетия, еще за долго до рождения самого Радкевича.

Когда Николай читал записи Волкова, жизнь начинала ему казаться огромной сетью, множеством переплетенных нитей или цепочек. Одни люди составляли других, и не только родственники, но и все близкие друзья, знакомые, дальние знакомые, случайные прохожие. Все, что называется народом, толпой, массой людей. Все составляли всех. Человек, на которого был обращен взгляд толпы, неизбежно становится объектом. Толпа же состояла из множества субъектов. Но в общей массе тоже объединялась в гигантский макрообъект. Когда же из массы выпадал человек, становясь объектом под прицелом, он терял всякую субъективностью, всякую защищенность от толпы. Его могли забросать камнями, его могли растоптать, его могли осудить (справедливо или несправедливо). Он был никем, он был мишенью. Каждый внутренний субъект толпы мог выпасть из общей массы и превратиться в такой объект, на которого были обращены тысячи указательных пальцев. И вот эти выпавшие объекты тоже соединялись, образуя свою массу, внутри которой они становились субъектами, готовящимися к осуждению нового объекта, выпавшего на голую землю из того или иного облака толпы. Он видел эту массу, это биологическое тесто, он чувствовал его, он ощущал себя то его частью, то вытесненным из него крошечным объектом, на который были нацелены сотни ртов, тысячи глаз, к которому тянулись множество рук. Он был за прозрачным экраном, и каждый палец тянулся, чтобы поставить ему лайк, дизлайк, включить его или отключить. Самостоятельность, свобода казались ему в эти мгновения смешными иллюзиями.

Думая о Радкевиче, Николай вспомнил, как по телевизору несколько лет назад показывали фрагменты видеозаписей из зала суда, где шел процесс по делу маньяка Печужкина. Вот он был похож на машину для убийства людей. Он был уже человеком нового образца. Он тоже убивал, потому что, не мог не убивать. Но что-то было иначе. Что-то буквально программировало его. И если он не совершал убийства, то им овладевало ничем не гасимое ощущение опустошения. Это ощущение буквально душило его. Он должен был ставить крестики на нарисованной им доске. И если крестик поставить не получалось, он впадал в отчаяние, искал новую мишень. Он убивал ради самого убийства. Убийство было чем-то вроде заряда, который был жизненно необходим его внутреннему аккумулятору. Радкевич же был еще человеком того времени. На допросах и на самом суде он вроде бы проявлял эмоции, переживал, даже раскаивался. Он вспоминал убитых им людей. Можно даже сказать – по-своему жалел их. Даже будучи душегубом, он рассуждал как человек, раскаивался, жалел обо всем. Хотя и понимал, что не был способен подавить в себе то, что разрушало его. Если бы его не поймали, он бы несомненно продолжил.