Семь сувениров

Николай сложил листы и откинулся на спинку стула. Наступал вечер. Его снова начал пробирать холод. Какой-то болезненный, невыносимый холод. Озноб прошелся по всему телу, напоминал действие разъедающей кислоты. Он никогда раньше не испытывал ничего подобного. Возможно, именно такой холод ощущал Радкевич, когда шел на свое первое преступление. Колючий, липкий, напоминающий прикосновение мокрицы, мороз скользил по коже – от пальцев ног до головы. Еще усилилось фантомное ощущение запаха сигарет. Запах не мог быть таким острым. Он давно выветрился, разложился, исчез. Но вот его неуловимый спектр возрождался, приобретал форму и вонзался в Николая острыми, не сгибающимися от непрерывных судорог пальцами. Ощущение было невыносимым, очень болезненным. Его трясло. Все тело буквально съеживалось от медленно нарастающих внутренних ударов. Николай положил листы на стол, встал и побрел на кухню. Он понял, что накануне он даже не зашел туда. Кухня была просторной, но очень темной, окна были завешаны плотными занавесками. Он подошел к ящикам и стал искать бутылку с каким-нибудь спиртным. К его разочарованию все полки были пусты. Холод пробирался все глубже и глубже. Как показалось Николаю, мороз уже остужал кровь в венах, он чувствовал, что начинал леденеть. Его пробирала дрожь, зуб на зуб не попадал. Вместе с холодом, возник необъяснимый, иррациональный страх. Краснов, не знал, что делать. Нужно было согреться, во что бы то ни стало. Ему казалось, что еще немного, и он превратится в застывшую статую, упадет и будет лежать здесь, пока кто-нибудь не вспомнит о нем… Точно как Волков… Он побрел в гостиную. Ему смутно казалось, что там, недалеко от дивана, он разглядел накануне какую-то старую, пыльную бутылку… Он не ошибся. Войдя в гостиную, он действительно тут же увидел рядом с диваном наполовину опорожненную бутылку с портвейном. Вероятнее всего, Волков пил его незадолго до своей смерти. Несмотря на чувство брезгливости, которое инстинктивно подступало, когда Николай брал в руки эту грязную, запыленную бутылку, понимая, что из нее перед самой смертью пил человек, которого вот уже более двадцати лет не было в живых, Краснов тем не менее поднес горлышко к губам, выдавил пробку, запрокинул голову и сделал глоток. Он ощутил во рту терпкую, обволакивающую язык, немного обжигающую смесь, она медленно стекла в самое горло и разлилась по гортани. Потом жидкость проникла куда-то в область груди и сердца, затем разлилась по животу. Вот она распространяла свой жар все ниже. Дошла до кончиков пальцев ног. Он горел. В голове все летело. Становилось тепло и весело. Краснов, сам не понимая почему, громко захохотал. И ему казалось, что он слышал свой смех как бы со стороны. Громкий. Как барабанная дробь. Он стал кружиться по комнате. Сначала медленно. Потом – все быстрее и быстрее. И вокруг тоже все кружилось: книжный шкаф, диван, упавшее на пол одеяло в шотландскую клетку, опрокинутая чашка, ложка, стул, торшер, книга «Москва – Петушки», которую он оставил на диване. Ему показалось, что он видит разбросанные по полу конфеты «Васильки», слышит детский плач. Все кружилось. Краснов хохотал в исступлении, поднимал руки высоко над головой и скакал по комнате. Уже были сумерки. Он не знал, сколько именно было времени. Он все кружился и кружился на месте как дервиш. Неожиданно, сквозь свой смех, он опять услышал громкий женский крик из соседней комнаты. На этот раз он отчетливо услышал имя: Николай! Да. Она кричала: Николай! Это было его имя. А голос очень сильно напоминал голос его собственной матери. Он остановился, шатаясь, побрел к двери, ударился о наличник, с трудом, опираясь о стену, добрел до закрытой двери, потянул за ручку. На его удивление дверь с легкостью распахнулась. Он приоткрыл ее и осторожно заглянул внутрь. Там было пусто. Ни одного предмета мебели не наблюдалось. Окно этой комнаты было распахнуто, шторы, словно крылья гигантской птицы, раскачивались на ветру. Краснов, с трудом держась на ногах, не понимая, почему его так развезло от одного-единственного глотка портвейна, направился к окну. Он хотел закрыть его. Но, подойдя к старой обшарпанной раме вплотную, на противоположной стене дома, в распахнутом окне, он увидел свою мать. Она была такой, какой он ее помнил в детстве – худенькой, высокой, с красивыми светлыми волосами. Она протягивала к нему руки и кричала: «Коля! Иди сюда! Ну иди же сюда! Коля!..» Николай забыл обо всем. От радости, что увидел свою мать, которая жила сейчас в США, и виделись они крайне редко, он перегнулся через подоконник и уже приподнял правую ногу, чтобы взобраться на него. «Коля! Иди сюда, мальчик мой!» – кричала она и улыбалась той самой волшебной улыбкой, которую он так любил. Он понял, как сильно соскучился по ней. Как хотел прикоснуться к ней. Он посмотрел вниз. Голова закружилась. Во дворе вырисовывалось прямоугольное серое пятно асфальта, даже ни одной скамейки не было, ни одной мусорного контейнера, ни одной детской коляски. Он стоял на подоконнике и раскачивался в разные стороны. Грязные шторы то взлетали к потолку, то опускались к полу. Он смотрел на мать, она все протягивала руки и улыбалась… Он уже поднял ногу, чтобы шагнуть в открытое окно, как неожиданно раздался сигнал телефона. Телефон буквально взорвался в его кармане. Тут Николай пришел в себя, вцепился в оконную раму, посмотрел в то окно на противоположной стене. Оно было закрыто, и там никого не было. Он повисел еще какое-то мгновение, собираясь с силами, затем соскользнул на пол, растянул ноги и сильно ударился затылком о чугунное ребро радиатора отопления…