Семь сувениров

– Ничего… просто думаю… – ответил Николай. – Извините… Мне нужно работать… Простите, что побеспокоил вас.

Николай убрал телефон в карман и опять подошел к закрытой комнате. Послышался громкий женский крик. Он расплывался, растекался, расслаивался, как прозрачные круги на воде. Послышались шаги, затем детский смех. Потом Николай отчетливо услышал, как вспорхнула птица. Он различал звук движения ее крыльев. Вот опять все затихло. Он посмотрел под дверь. Никаких признаков жизни. Темно.

Николай повернулся и пошел в кабинет Волкова. Сев за стол, он опять погрузился в чтение тетрадей, в которых шла речь о маньяке Радкевиче. Волков долго и витиевато рассуждал о причинах, побудивших Радкевича совершить свое первое убийство. Он особенно сосредоточился на рассуждениях об ощущении холода, которое испытал маньяк в детстве, когда увидел выпавшего из окна ребенка и в тот момент, когда увидел женщину, идущую по пустому двору. Волков приходил к выводу, что женщина была связана с образом матери Радкевича, которая дала маленькому Вадиму куртку не по сезону… Он вовсе не мстил… Он хотел согреться. Да. Банально хотел согреться в тот момент. Удушающее ощущение холода было сильнее, чем все здравые рассуждения о том, что перед ним был живой человек, возможно, чья-нибудь мать или дочь… Он хотел согреться… то есть избавиться от того далекого, давящего воспоминания о матери, которой он был безразличен, избавиться от осознания того, что его в этом мире никто не любил. Кто же убил эту женщину (думал Волков) – мать Радкевича или сам Радкевич? Последнее заключение не шокировало Николая, оно четко вписывалось в общую концепцию позднего творчества Волкова (возможно, основанную на рассуждениях Борхеса о последствиях «отдаленной причины») – совершая зло (действием, мыслью или словом), каждый должен понимать, что это не уникальная акция, это самовоспроизводящаяся цепь, которая, по-видимому, никогда не прервется.

Волков также сопоставлял свое воспоминание о девочке из Ташкента и эпизод с выпавшим из окна ребенком, который произвел на маньяка такое сильное впечатление… Писатель приходил к выводу, что именно его уточнение о том, что в Ташкенте было жарко (а вовсе не сама история о попытке изнасилования, он никогда не насиловал свои жертвы) заставили Радкевича стать таким разговорчивым. Волков еще не понимал всех нюансов, он думал, он пытался понять, но он вроде бы, как показалось Краснову, нащупывал что-то главное, что-то настоящее, подлинное.

Хотя Николай ловил себя на мысли, что для самого Волкова этот эпизод был чрезвычайно важен не только в связи с Радкевичем. Было еще что-то. Что-то глубоко личное. Он постоянно возвращался к этому эпизоду, как возвращаются на протяжении жизни к чему-то неизлечимому, хроническому, подлечивают ненадолго, но затем рана снова открывается и стоит больших усилий, чтобы она перестала, хотя бы ненадолго, причинять нестерпимые страдания. Николай пока еще не мог уловить, с чем или кем именно был связан этот жестокий эпизод.