Семь сувениров

Маньяк сначала отмалчивался, тянул время, переводил разговор в другое русло, но, однажды, именно Волкову, совершенно непроизвольно, после упоминания о каком-то ничего вроде бы незначащем эпизоде из его собственной биографии (о девочке из Ташкента времен войны), удалось вызвать в Радкевиче воспоминание о первом преступлении. И тут все сдвинулось с мертвой точки. Понеслось. Николаю даже показалось, что Радкевич уловил в Волкове то ли родственную душу, то ли человека, способного его понять… Он говорил долго, подробно, память буквально выливалась из него, как зловонная жидкость из набухшего гнойника. Он вспоминал, вспоминал, поток слов был бесконечным. Его никто не прерывал. Шахов все записывал на магнитофон, а Волков, сидя в кабинете следователя, даже не пытался анализировать, просто слушал. Все выводы он делал уже после, когда возвращался в свою пустую квартиру.

О том самом эпизоде в Ташкенте Волков упомянул в первой тетради. Прямо в кабинете Шахова в его памяти возник далекий к тому времени двор школы, где писатель учился в первом и втором классах. На переменке дети носились друг за другом, играли в прятки, о чем-то шептались. Во всем СССР шла страшная война, а здесь был небольшой островок мира, своеобразное Зазеркалье, перемещение из обители ужасов, в иллюзорный теплый райский уголок. Вениамин (тогда еще маленький Веня) тоже бегал с ребятами из класса, шлепал ладошкой того, кого догоняли, затем догонял тот, кого запятнали – и так, пока не раздавался звонок. Он помнил эту атмосферу – жара, пахнет фруктами, поют птицы, дети смеются. Веня забежал за угол школы, сам уже не помнил, зачем именно, и тут увидел особенную, на тот момент необъяснимую для него сцену. Он замер. Сразу погрузился в созерцание происходящего. На заднем дворе школы, за своего рода кирпичной ширмой, отгораживающей двор от помойки, пять мальчиков из старших классов пытались стянуть одежду с девочки, видимо, своей сверстницы. Она не кричала, так как один из парней крепко зажал девочке рот. Веня навсегда запомнил ее глаза. Огромные карие глаза, испуганные и заплаканные. По подбородку стекала струя крови. Видимо, тот, кто заткнул ей рот, оцарапал девочке губу. Парни увидели Веню, яростно заорали на него, оставили свою жертву и бросились врассыпную. Веня все стоял и смотрел на нее. Его охватило какое-то оцепенение, что-то вроде приступа каталепсии. Он не мог сдвинуться с места. Она тоже не отрываясь глядела на этого маленького мальчика, так неожиданно возникшего на ее спасение, не могла пошевелиться. Она молчала, и он молчал. Тут к ее горлу, видимо, непроизвольно, инстинктивно подступила рвота. Ее тошнило. Она стояла на четвереньках в разорванном платье, с лица и шеи стекала кровь. И пионерский галстук, который свисал вниз растрепанными клочьями, тоже был похож издалека на две струи крови. Рвота все не прекращалась. Одновременно с рвотой подступили рыдания. Слезы тоже было не остановить. Она задыхалась. Лицо покраснело, стало пунцовым. Наконец, собрав последние силы, с какой-то безнадежностью и опустошением, взглянув на Веню, девочка поднялась и, шатаясь, побрела вон со школьного двора.

Больше он никогда ее не видел. В школе эта история не всплыла. Видимо, девочка никому ничего не рассказала. Все замерло, покрылось тиной безмолвия. Но он запомнил ее навсегда. Огромные карие глаза, маленькая, худая, с черными длинными волосами. Он понял, что именно в тот момент, когда он увидел эту сцену, в нем проснулось что-то… Нечто, чего в нем не было раньше. Нет. Это была не жестокость. Это было осознание того, что в мире было еще что-то, кроме солнца, детей, бегающих по двору, мамы, рассказывающей сказки на ночь… Он понял тогда, что Кощей Бессмертный, Баба-яга, Чудище морское и прочие отрицательные герои из маминых сказок были реальными… И он был тоже частью этой реальности… Его тоже могли затащить вот в такую подворотню и делать с ним что угодно… Никто бы не пришел… Никто бы не узнал об этом… Он почувствовал это, но в силу возраста не осознал до конца, что именно почувствовал. Он лишь понял, что испытал страх, ужас, но не за себя и не только за эту девочку, он ощутил какой-то глобальный, всеобъемлющий страх то ли за каждого, то ли перед каждым из тех, кто жил в этом мире. Каждый из тех, кто окружал его, мог стать однажды вот такой жертвой, стоящей на коленях, обливающейся слезами, истекающей кровью. Или же, наоборот, каждый из тех, кто его окружал, мог стать одним из тех насильников, которые, выругавшись, убежали прочь со двора… Жертва напоминала ему предмет, пустой предмет, как бы оторванный от своей субъектности. Да. Позднее он понял, что это был превращенный из субъекта объект, без имени, без свойств. Он понял это в тот момент. Понял не просто так… Было в увиденном тогда еще что-то (Николай почувствовал это). Что-то, о чем Волков явно умалчивал в этой тетради…