Семь столпов мудрости

Заснули мы, где были, в грязи; встали, все грязные, на рассвете, и потрескавшимися губами улыбнулись друг над другом. Дул ветер, и земля начала подсыхать. Это было важно, так как я хотел добраться до Акабы прежде, чем люди Вуда покинут ее с обратным караваном, а он должен был выехать через восемь дней, что требовало от нас скорости. Нежелание моего тела ехать быстро было другой (и извращенной) причиной форсировать движение. До полудня мы путешествовали плохо, поскольку верблюды все еще пробирались по корке кремня и проваливались на рыжем суглинке. После полудня, по более высокой дороге, мы продвигались лучше, и скоро начали приближаться к белым небесным шатрам — вершинам Тляйтакват.

Внезапно поблизости раздались выстрелы, и четверо людей с криками ринулись к нам вниз по склону. Я спокойно остановил верблюда. Увидев это, они соскочили и побежали к нам, размахивая руками. Они спросили, кто я такой, заявляя, что они — ховейтат клана джази. Это была явная ложь, поскольку клейма на их верблюдах были из Фаиза. Они нацелили на нас винтовки с четырех ярдов и приказали нам спешиться. Я рассмеялся над ними, что было хорошей тактикой при затруднениях с бедуинами. Они были озадачены. Я спросил самого горластого, знает ли он, из какого он племени. Тот уставился на меня, думая, что я сошел с ума. Он подошел ближе, держа палец на курке, я наклонился к нему и прошептал, что его племя, должно быть, терас, ведь ни один другой торговец не может быть таким грубым. Пока я говорил, я нацелил на него пистолет, спрятанный у меня под покрывалом.

Это было смертельное оскорбление, но он был изумлен, что первый встречный бросает вызов вооруженному человеку, и мысль о том, чтобы убить нас, как-то вылетела у него из головы. Он отступил на шаг и в страхе огляделся, нет ли где поблизости подкрепления, которое и придает нам такую уверенность. Тогда я медленно отъехал (по спине у меня бегали мурашки) и позвал Рахейля за собой. Они и его отпустили невредимым. Когда мы были в ста ярдах от них, они опомнились и начали стрелять, но мы промчались через водораздел в следующую низменность и по ней увереннее поскакали галопом, в безопасное место.

На закате мы оглянулись с хребта на северную равнину, которая на глазах у нас тонула в сером мраке, только пылающие вспышки малинового огня там и сям, отсветы угасающего солнца были видны в мелких водоемах дождевой воды на плато. Эти кроваво-красные глаза настолько выделялись на фоне равнины, что они преследовали своим блеском наше зрение еще на протяжении целых миль и, казалось, висели в отдаленном небе, склоненные, как мираж.

Мы прошли Баир уже далеко затемно, когда светились лишь последние костры у его палаток. В пути мы видели, как звезды отражались на дне долины, и смогли напоить наших запыхавшихся верблюдов в водоеме со вчерашней дождевой водой. Напоив их, мы дали им отдохнуть полчаса. Этот ночной путь был тяжким и для людей, и для верблюдов. Днем верблюды видели неровности своей тропы, и могли слегка свернуть с нее, а всадник мог качнуться в седле, чтобы сгладить длинный или короткий шаг: но в ночи все были слепы, и весь путь был тряским. У меня был тяжелый приступ лихорадки, который злил меня, и я не обращал внимания на призывы Рахейля отдохнуть. Этот юнец месяцами сводил всех нас с ума своей неиссякаемой энергией, смеясь над нашими слабостями, так что на этот раз я решил его измотать безо всякого сожаления. Перед рассветом он рыдал от жалости к себе; но тихо, чтобы я не услышал.

Рассвет в Джефере был неразличим сквозь туман, как призрак солнца, оставив землю нетронутой, и видневшийся только мерцанием перед глазами. Предметы на верхнем краю казались матовыми на жемчужно-сером горизонте, а внизу мягко сливались с землей. Наши тени не имели краев; мы сомневались, были эти слабые следы на земле отброшены нами или же нет. До полудня мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть немного фиников из Джауфа. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами. Мы снова оседлали своих, чтобы перейти железную дорогу в начале ночи. Рахейль уже не имел сил протестовать. Он ехал рядом со мной, с белым лицом, унылый и молчаливый, сосредоточенный лишь на том, чтобы превозмочь меня, начиная наполовину гордиться своими мучениями.