Семь столпов мудрости

Мы занимались этим до рассвета, после чего Ауда вывел нас на дорогу и повел по словно выстланной мягким вереском долине, лежавшей между округлыми холмами. Она казалась уютной и гостеприимной до самой последней поросшей зеленью высотки, которая, как мы вдруг поняли, оказалась действительно последней, так как за ней не было больше ничего, кроме чистого воздуха открытого пространства. В тот раз меня глубоко поразила эта восхитительная перемена, и впоследствии, сколько бы нам ни доводилось здесь проезжать, меня каждый раз охватывало какое-то трепетное напряжение, верблюд прибавлял шагу, и хотелось поскорее заглянуть за гребень высотки, чтобы снова увидеть этот простор.

Под нами уходил вниз на многие сотни футов горный склон Штар с дугообразными, похожими на какие-то бастионы уступами, о которые разбивались утренние облака. От его подножия начиналась новая земля Гувейрской равнины. Округлые обнажения известняка Абу-эль-Лиссана были покрыты наносной почвой, на которой укоренился вереск, судя по его сочной зелени не испытывавший недостатка в воде. Гувейра напоминала ожившую географическую карту с фоном из розового песка, прорезанного жилками рек, отороченных порослями кустарника, и вокруг всего этого размещались островки и высились скалы из сверкавшего песчаника, выветренного и вымытого дождями и окрашенного в какой-то немыслимый небесный цвет лучами восходящего солнца.

После многодневного перехода по плато, замкнутому, как в тюрьме, в горных долинах, эта встреча с рубежом свободы была вознаграждающим за все видением, окном в стене мучительно однообразной жизни. Чтобы лучше прочувствовать величественную красоту Штара, по прихотливо извивавшейся на всем протяжении тропе перевала мы спускались пешком, потому что навевавшее сон мерное раскачивание верблюдов лишило бы нас возможности увидеть что-то из этих красот. Верблюды нашли у подножия склона густые заросли колючего кустарника с непроходимо перепутавшимися ветками, задавшего их челюстям приятную работу, мы же, пройдя немного вперед, сделали привал и, повалившись на мягкий песок, как на тахту, самым откровенным образом заснули.

Пришел Ауда. Мы стали оправдываться перед ним тем, что шли пешком из сострадания к нашим изможденным пленным, он же заметил, что если мы будем ехать верхом, то от полной потери сил умрут только они, а если затянем время, то можем погибнуть все вместе, потому что у нас осталось очень мало воды и уже почти нет продовольствия. Однако, несмотря на все это, мы в ту ночь остановились недалеко от Гувейры, проехав всего пятнадцать миль. В Гувейре правил шейх Ибн Джад, придерживавшийся в своей политике того, кто в данный момент был сильнее. Сегодня сильнее были мы, и старый лис был на нашей стороне. Он встретил нас медовыми речами. У него в плену было сто двадцать турок из гарнизона, и мы согласились, по его просьбе и ради их пользы, взять их с собой в Акабу.

Это было четвертого июля. Нас подстегивал голод, а Акаба все еще была далеко впереди, за двумя оборонительными линиями. Ближайший гарнизон Кесиры решительно отказался принять наших парламентеров. Форт стоял на скале, занимавшей господствующее положение в долине, – крепкий орешек, взятие которого могло бы обойтись дорого. Мы с иронической любезностью выразили готовность предоставить эту честь Ибн Джаду и его людям, полным сил, в противоположность нашим уставшим солдатам, рекомендуя ему попытаться сделать это с наступлением темноты. Он юлил, ссылался на различные трудности и на полнолуние, но мы твердо отвергли его довод, пообещав, что в эту ночь луны некоторое время видно не будет: согласно моему справочнику, как раз в эту ночь должно было произойти затмение луны. Это, как и следовало ожидать, произошло, и арабы взяли форт без потерь, пока суеверные турецкие солдаты палили из винтовок в воздух и колотили в медные тазы.

Ободренные этим событием, мы выступили дальше через равнину, напоминавшую морскую отмель. Пленный командир турецкого батальона Ниязи-бей был принят Насиром как гость и таким образом спасся от оскорбительных нападок бедуинов. Потом он подсел ко мне. Припухшие веки и длинный нос выдавали в нем мрачного нелюдима. Он стал жаловаться на то, что один араб оскорбил его, обозвав ругательным турецким словом. Я принес ему извинения, заметив при этом, что тот, вероятно, услышал это слово из уст кого-нибудь из турок-командиров и что этот араб всего лишь воздал кесарю кесарево.