Семь писем о лете

«…Несмотря ни на что, я верю, что мы встретимся.

Я в каждом письме пишу тебе об этом, Настя. Но сейчас моя вера вдруг стала особенно ясной. Я просто знаю, что мы будем вместе вопреки войне. Одного мне жаль: за все лето я не получил от тебя ни одной весточки.

Лето кончилось, кончились наши последние каникулы. Еще тепло, но лето прошло и унесло с собой всю ту видимость мирной жизни, которая еще оставалась. Лето было расстреляно вражеской артиллерией – с приходом осени, с первых сентябрьских дней, началось по-настоящему страшное. Много пожаров, дымно, земля гудит и дрожит от взрывов снарядов и бомб. Никто не знает, когда и где начнется обстрел. Люди гибнут на улицах.

На моих глазах снаряд угодил прямо в переполненный трамвай. В номер 12, на котором мы с тобой иногда в плохую погоду подъезжали поближе к Невскому и шли на занятия во Дворец пионеров. Фотоаппарат всегда при мне, но я не смог снимать, просто не смог, Настя. Пусть репортер и свидетель, но люди не должны ни видеть, ни делать такого друг с другом.

Еще я понял, что героизм всегда замешан на крови. Но во имя чего гибнут те, кому не дано быть героем? Просто люди, имена которых помнят только их родные? Погибнуть в бою за Родину почетно. Но что бы ни говорили, нет никакого почета и героизма в том, чтобы погибнуть в трамвае по пути на работу и лежать в кровавом месиве безымянным, неопознанным. Женщины, мужчины, дети, пробегавшая мимо бездомная собака – их нет, только кровь, внутренности навыворот и обгоревшее мясо вперемешку с искореженным железом и битым стеклом. В один момент незавершенные дела, заботы, чувства этих людей перестали существовать. Кому повезло, тех будут помнить родные. Будут помнить и тех, кто отставил после себя что-то сделанное, сотворенное, какие-нибудь картины, например, или научные труды.

Меньше всего, Настя, я хотел бы погибнуть напрасно, по глупой случайности, не успев заслужить даже памяти.

Но ты не бойся, я не погибну. Просто я вдруг ясно понял, что я делаю, все мои снимки, фотографии и даже мои письма к тебе не должны пропасть. И должно их быть как можно больше. Жаль, что пленка почти кончилась. Успею отснять лишь несколько кадров. Хорошо бы сверху – предыдущие, о которых я тебе писал, получились очень темные и невнятные. Жаль, кадры пропали.

Мы по очереди, как и предполагалось, дежурим на крыше. У мамы это называется „ловить зажигалки“. Не поймали пока ни одной, пока вся смерть мимо летит – это опять-таки по словам мамы. Она молиться начала. Ставит на книжную полку старую открытку с видом Спаса-на-Крови, шепчет и крестится. Не помню, чтобы такое было раньше. Папа отворачивается, но не протестует.

Сверху отчетливо видно, что город в кольце, в огненном. Вокруг горит – поселки, дальние окраины, станции с поездами. Но школьные занятия все равно, говорят, скоро начнутся. Я был в нашей школе. В кабинете директора стоят два мешка яблок – родители Киры Лукьянова привезли из Рыбацкого, где его дед с бабкой живут в староверческой общине – там большой сад (а сам Кирка в эвакуации на Урале), и наша Лидия Сергеевна выдает каждому, кто пришел, по пять штук маленьких полосатых яблочек в черных отметинах. Была еще сушеная рыба, но немного – до меня всю раздали.

Лидия Сергеевна спросила: где же Настя Афанасьева? Вы ведь всегда вместе. Что я мог ответить? Сказал: на гастролях, танцует. Лидия Сергеевна промолчала и потерла висок своим обычным жестом, по-моему, просто не знала, что сказать. Не понимаю, как я пойду в школу без тебя. Наверное, не пойду.

Яблоки я принес домой. По одному съели мы, взрослые, два отдали Володьке. Уже всерьез не хватает продуктов. Иногда тетя Надя кое-что приносит из госпиталя – сахар, хлеб, немного растительного масла в мерной бутылочке, из каких кормят младенцев. Один раз принесла даже какао-порошок. У нее, кроме карточек, еще небольшой паек, и она подкармливает Володьку. Говорит, что еще слишком мал, чтобы голодать, – будет плохо расти и останется болезненным и очень нервным. Тетя Надя домой теперь только заходит, она окончательно поселилась на работе, ведь не всех раненых успели эвакуировать, очень многих, тех, кто ранен тяжело, просто нельзя перевозить – не переживут. Больных намного труднее стало выхаживать – на плохом и скудном питании. Лекарств тоже мало.

Еще такая новость. Я встретил нашего физкультурника Геннадия Степановича. Я его, правда, не узнал, настолько он изменился. Постарел, худой как щепка, морщины обвисли, он почти без волос, а оставшиеся – белые. Опирается на палку. Палка – прямо посох из соснового сука. Я бы прошел мимо, но он меня окликнул: Январев Михаил! Я сказал: здрасьте, но только потом узнал Гену.

Он, оказывается, и наш пионервожатый Аркаша Зорин (помнишь его?) водили в поход кружок юных следопытов – семиклассников. Они уехали в конце июня и довольно далеко, к Сиверской, где летние лагеря. У Сиверской аэродром, и поэтому, наверное, бомбить начали чуть ли не сразу после объявления войны, но кто же знал? Дачники отправлялись, не задумывались, и местные жители везли необходимое из города. Гена говорит: на поезде ехали, вроде гроза. А приехали, поняли, что бомбежка, – и в поселке страшновато оставаться, и возвращаться – вдруг и поезда будут нарочно бомбить. Они остались, надеясь переждать. Прожили недели две. А тут установка – пионерам выслеживать по лесам диверсантов. Там и правда был выброшен немецкий диверсионный десант. И школьники должны были выслеживать. И выслеживали – все же Гайдара читали, „Тимура и его команду“, или фильм смотрели.

Однажды всем отрядом и наткнулись. Но что дети против вооруженных диверсантов? Это ведь не кино.

Гена говорит, удивительно, что никто не погиб. Как убегали, отползали, как скрывались по оврагам, говорит, не рассказать. Диверсанты ведь не должны были их отпускать, иначе найдут место их высадки и выследят.

Дорога к лагерю была отрезана, слишком рискованно было возвращаться. Поэтому Геннадий Степанович с Аркашей решили идти в обход. Еды у них было по два сухаря на нос – малый паек. Да земляника кое-где. Ну и родники спасали – питье вместо еды. Плутали двое суток. Семиклашки ослабели. Потом вышли к маленькой деревне, там их напоили молоком, накормили. Но оставаться не пригласили, разрешили только переночевать, потом дали с собой хлеба не очень много и на телеге подвезли, сколько хватило дороги, Гена говорит, километров пятнадцать. Велели идти лесом, по солнцу. Опять шли двое или трое суток. Вышли, наконец, к шоссе. Побрели по лесополосе. Вдруг вой – все ближе и ближе. Немец летит. И взрывы где-то впереди. Это он автоколонну бомбил.

Про то, что они там нашли, Геннадий Степанович говорить не хочет. Говорит, что на автобусах ехали в эвакуацию женщины и дети. В живых осталось пятеро малышей и две женщины, воспитательницы детского сада. Их взяли с собой. Одна из женщин потом не захотела жить. Через день на рассвете Аркаша нашел ее повесившейся в лесу, недалеко от стоянки.

Они все-таки добрались до станции – вышли к Сиверской, сделав огромный круг. А там уж все их похоронили, думали, что поубивали немцы…

Палка-посох, с которой ходит теперь Геннадий Степанович, помогла, когда забрели в болото, он нащупывал ею дорогу. Говорит, теперь с ней не расстанется. А Инесса Генриховна умерла, когда он пропал.

Настя, наверное, таких историй великое множество. Когда говоришь с людьми, можно услышать самые необыкновенные вещи. А мы-то все книжки читали и восхищались и мечтали о путешествиях и приключениях.

Я бы и сейчас не прочь пуститься в путешествие, но предпочел бы пойти на фронт хоть кем, хоть санитаром. Но теперь я понимаю, что никакой романтики в войне нет. Война – это проклятие, сумасшествие. Человек превращается в дикого зверя или в гадину ползучую. Как этого избежать?

Вот и все, Настя. Таким вот длинным получилось письмо. Когда-то я еще смогу тебе написать? Одно мне ясно – встреча наша откладывается надолго, и от этого больно. Но она состоится, состоится вопреки всему. Мы снова пойдем с тобой вдоль Фонтанки к Невскому и будем смотреть на клодтовских коней. Где-нибудь по пути я обязательно поцелую тебя, и пусть видят.

Ты снишься мне, Настя.

Мы встретимся и, уже взрослые, поженимся. Через семь лет или через семьдесят, это уж как получится…»