Семь песков Хорезма

Вскоре начали выходить из строя и верблюды. Спины их были изодраны вьюками, на горбах и боках чернели подтеки застывшей крови. У многих стерлись до самых костей ноги. Мощные двугорбые животные выглядели теперь полудохлыми и жалкими существами. Ревя от боли, не подчиняясь казакам, они ложились на снег, и поднять их уже было невозможно. Только и слышались ружейные выстрелы: казаки в отчаянии добивали обреченных на гибель животных. Закладывали поначалу верблюжье мясо в котлы, но пришло время — варить стало не на чем: запасы топлива кончились. Когда выходили с Урала, думали: «В степи бурьяну много», да поди найди его под глубоким снегом! Казаки орудовали лопатами и штыками, выковыривая каждый корешок, чтобы сварить обед, а чаще обходились сухарями и подогретой снежной водой.

С войском в колоннах шли маркитанты, из своих зажиточных казаков, Среди них выделялся Зайчиков.

Этот шкурник под Оренбургом на батраках поместье свое возводил, и тут с солдатами не лучше, чем с батраками, обходился. Фунт баранок в Оренбурге стоил 3 копейки, здесь они шли по 50, табак был в шесть раз дороже, а бутылка водки — десятикратно. Кляли казаки «Зайчика» и ругали отборной бранью, а с него, как с гуся вода. Посмеивался лишь: «Не цените мой труд, геройство мое, господа служивые! Нешто я терплю в этой мерзкой степи меньше того, чем беру с вас! Да другой и за милиёны в такой ад не пошел бы!»

Холод и голод, болезни и смерть постепенно все больше и больше сжимали костлявыми объятиями войско Перовского. Кавалеристы, лишившиеся коней, не привычные к ходьбе по глубокому снегу, сразу стали сдавать. Ноги переставляли с трудом, а тут еще на плечах ружья, ранцы, патронташи. На привалах засыпали мертвым сном, и некоторые уже не возвращались в явь, замерзали. Хвороста вовсе не стало. Приказал Перовский жечь лодки, на которых намеревался, в случае необходимости, по Аралу плыть и через степные реки переправляться. Пожгли не только лодки, но и канаты, запасные кули, веревки, дроги, на которых везли лодки. Пока хватало верблюдов для фургонов — больных солдат везли в них, а когда крытые повозки переполнились цинготными и простуженными людьми, то на верблюдов стали подвешивать раскладные койки с больными. На каждом привале хоронили покойников — вырывали мотыгами неглубокие ямы, а то и вовсе зарывали прямо в снег, не в силах продолбить смерзшуюся землю. Волчьи стаи сопровождали войско. Выли, словно плакальщики на смертной тризне.

На тридцать четвертый день отряд пришел на Эмбу, вымотанный и поредевший. Войско прошло всего пять сот верст, впереди вдвое больше — от Эмбы на Усть-Юрт к берегам Арала и дальше, по скалистому, обрывистому Чинку до Кунграда, — а сил уж нет. Не о Хиве шли у солдат толки, а о хлебе, о горячей каше, об избе теплой с доброй хозяйкой. Перовский душой заболел — из юламейки не выходил, на глаза солдатам не показывался, все думал о чести своей, позоре перед государем императором.

Уныние и раздражение парили среди офицеров. Все четыре колонны сошлись вместе, и сразу же начались споры и ссоры между командирами. Принялись выяснять, кому первому пришло в голову идти в поход зимой. Сначала сваливали на старого генерала. Но Берг сейчас на теплой печи в Петербурге — с него спроса нет. Не лучше ли спросить с тех, кто его поддерживал?! «Разве не Циолковский больше всех кричал: «Только зимой!» Напали на него. Оскорбленный генерал сослался на то, что всегда разделял точку зрения Перовского. И покаялся: «Видно, ошибся я в нашем командующем». Дошел до Перовского слух о выпадах против него. Пригласил он к себе начальника первой колонны. Слово за слово—и схватились в жестоком споре генералы. Вгорячах Циолковский высказал все, что думал о походе и о своей незавидной участи.

В Оренбург он был выслан из Польши, как участник восстания. С ним отправились в ссылку немало военных поляков. Несколько лет на чужбине полковник влачил жалкое существование, наконец удалось проявить себя. Зачислили ссыльного и его собратьев в Оренбургский корпус. А когда принял корпус Перовский, он сразу приблизил к себе опального поляка и вскоре добился для него звания генерала. До похода командующий войсками округа частенько беседовал с Циолковским на разные благородные темы. Оба тихонько жалели декаб ристов, читали стихи Адама Мицкевича и Пушкина, который несколько лет назад заезжал в Оренбург и останавливался у Перовского. Но сегодня, на Эмбе, не узнать было польского генерала.

— Ваше честолюбие, господин генерал-лейтенант, сгубило тысячи солдат, — заявил он. — Я давно присматривался к вам, и теперь решил: нет, не забота об Отечестве и народе наполняет ваше сердце, а честолюбие государева придворного. Те, кто жил чаяниями народа России, сегодня в сибирских рудниках!

— Позвольте, генерал!

— Не позволю, потому что я не могу ответить на поставленный перед самим собой вопрос: «Зачем России нужна Хива?»

— Нет ничего проще, чем ответить на это, — усмехнулся Перовский. — В Хиве томятся в неволе тысячи русских людей.