Читаем Семь месяцев саксофона полностью

– Моя? Моё – лишь тут! – приподняв левой ладонью вислую грудь, мама пальцем правой руки ткнула в мякоть. – Лишь тут…

***

Разворачиваю машину.

На заправочной станции маленькое кафе, в котором мы с Зиной пытались «обмыть» её портрет.

– Наполните бак! – говорю человеку в зелёной куртке и думаю о том, почему, если смертно всё, любовь в землю не опускают. А может, умершая любовь продолжает жить, но только своей, мёртвой жизнью?

Бросаю взгляд на окно кафе. За окном – Тот столик…

В кафе ни души, холодно поблескивают на полках бутылки, а на стуле, сбоку от двери, спит котёнок. Присаживаюсь за Тот столик, разглядываю стоящую за стойкой женщину.

– На этом месте стоял мужчина, который улыбался, – издали говорю я. – Он улыбался постоянно.

– Больше не будет.

– Вы ему жена?

– Жена.

У женщины усталые глаза, и я не спрашиваю, где её муж и почему улыбаться перестал. Прошу полстакана виски.

– Любите виски? – спрашивает женщина, подойдя ко мне.

– Терпеть не могу.

Женщина пожимает плечами. Она не спрашивает, почему прошу виски, если не могу его терпеть.

Отпиваю из стакана и смотрю в окно – теперь небо очистилось от туч.

Полицейский в замызганных ботинках заходит за сигаретами. Потом он уходит.

Скрестив на груди руки, женщина разглядывает себя в зеркале.

Опускаю голову – под рукавом стучат часы. Стучат, стучат, стучат, стучат. Смотрю на стакан. Поднимаюсь. Выливаю содержимое стакана в раковину.

– Гадость – этот виски, – говорит женщина.

– Дрянь, – говорю я. – Но от бренди меня тошнит, меня просто выворачивает от мысли о бренди.

Женщина не спрашивает, почему меня выворачивает от мысли о бренди.

– Попытайтесь улыбнуться, – советую я.

– Пыталась.

Выхожу из кафе. Небо совершенно чистое.

– Спряталась зима, – мужчина в зелёной куртке указывает на небо и улыбается.

Часы под рукавом стучат, стучат, стучат, стучат, стучат.

***

– Мама, – сказал я однажды, – ты живёшь, словно пытаешься куда-то убежать?

– Верно, сын, – только это и делаю…

– Куда, мама, куда?

– В себя, в себя… Куда же ещё?..

***

Стучат часы, а не время. Странно: время не стучит, а часы стучат, и когда не стучат часы, со временем ничего не случается. Зачем часы, если время безразлично к тому, что стучит: сердце или зубы? Глупое сердце, глупые зубы… А может быть, в них тоже свой смысл: зубы стучат от страха, а сердце – от надежды…

Предпочитаю слышать, как стучит сердце, чтобы не слышать, как стучит страх…

***

Саксофон в приёмнике то робко о чём-то просит, то настойчиво что-то требует. Слушаю стук сердца. Кажется, мужество стучит громче, чем страх…

«Зина, ты где?» – выключаю приёмник – на случай, если Зина откликнется.

Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.

Сдерживаю дыхание, напрягаю уши – слышу дробный, безудержный стук. Знаю: так стучат твои зубы.

– Холодно, Зина?

– Зубы стучат не от холода…

– Нет, не от холода. Твои зубы стучат от страха.

– Но…

Тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина, тишина.

***

«Жить – это от жизни спасаться! – сказал Колдун. – Каждый из нас нуждается в спасении, и каждый город нуждается, и каждый народ, и весь мир, и, наверно, тот, кто этим миром правит…»

***

– Мама, – сказал я тогда, – почему ты так… Не понимаю!

– Не пришло время…

– Приходит время – тогда в себя убегают?

– Пока ты за мячом бегай, за облаком, за девочками…

***

Давно уже не бегаю ни за мячом, ни за облаком, ни за девочками: мяч порвался, облако растаяло, девочки превратились в женщин и разбежались. Со мною осталась лишь одна – мёртвая женщина под белой плитой.

Закрываю глаза. «Если бы можно было ненадолго умереть, – думаю я. – Только бы причесать маму и вернуться».

Но ненадолго не умирают, ненадолго живут.

Вбегаю в дом, где та дверь, валюсь на неё стучащим сердцем.

***

Колдун сказал: «Иногда двери открывают стуком сердца!»

***

Открываю дверь в мамину комнату – безмолвие, пыльный диван и измученный свет.

Слушаю диск с записью Шопена.

– О-о-ох!

– Кто здесь?

– О-о-ох!

– Мама?

– Мне разрешили поговорить с тобой… Нам при жизни редко удавалось… Дали минуту… Здесь многие ждут своей очереди, чтобы поговорить с детьми…

Это те, которым при жизни не удавалось… Говори, сынок, говори о самом главном. Тут торопят…

– Мама!

– О главном говори, о самом главном!

– Главное – за что-нибудь ухватиться, правда?

– Верно, сын, за что-нибудь ухватиться – это самое главное…

– Как же ты ухватилась, если… всё-таки упала…

– У каждого свой запас прочности…

– Тот, у которого длинные волосы, говорит, что помог тебе…

– Он говорит правду.

– Он твой убийца.

– Он – мой друг…

– Тогда кто же? Кто убил тебя, мама?

– А ты как думаешь?

– Не знаю! Теперь я не знаю…

– И я не знаю. Их было так много… Прощай, сын: толпа тех, кому при жизни не удалось со своими детьми поговорить, отталкивает меня прочь…

– Мама!

– О-о-ох.

Кружится голова, кружится измученный свет в окне, кружится на диске Шопен. Не понимаю…

***

– Не понимаю! – сказал я, прочитав условие своей первой школьной задачи по математике.

– Попытайся сначала! – сказала учительница.

***

Перейти на страницу:

Похожие книги