Семь ликов Японии и другие рассказы

И все-таки все оставалось по-прежнему: это подозрение, что фантастическая гонка в промышленном и экономическом развитии может оказаться военной хитростью или фата-морганой; как будто за этим прячется другая, истинная Япония – дисциплинированная и одновременно неустойчивая, непредсказуемая мутация человечества, наполовину роботы, наполовину самураи. Эта Япония, которая обучила свои компьютеры «fuzzy logic» [57]и вооружила ею свои победоносные автомобили, сама производит на других впечатление сплошной нечеткости, мерцающей от переполняющей ее энергии. Ни об одной стране мира осевшие в ней иностранцы не говорят так – чем дольше живут, тем восхищенно-растеряннее, – как об Empire des signes [58], чьи знаки они, очевидно, толкуют неверно. Япония кажется объектом, который в строгом смысле слова не хочет становиться «предметом»; этой своей особенностью она похожа на кварки субмикроскопического мира, изучаемого экспериментальной физикой, пребывающей в процессе собственной беспомощности до тех пор, пока она путем исследования хаоса не пришла к фантастической и одновременно простейшей идее: это свойство, возможно, объединяет суб– и трансматерии – энергоинформационное поле, частью которого являемся и мы, – с другими земными формами: с облаком, береговой линией, цветной капустой или с любовным шепотом. Или с Японией.

При этом пересмотре восприятия приходит в голову классическое определение шутки: кантовское «растворение напряженного ожидания в ничто». И стоит только написать это Ничто с большой буквы, как сразу перемещаешься непосредственно в центр азиатской мудрости. Крылатая фраза ворчливого Черчилля становится буквально адекватной – загадка, обернутая тайной, спрятанная внутри головоломки, –если бы только деревянная японская кукла оказалась русской матрешкой, а не плотной и непрозрачной кокеши. Каждый авгур – толкователь Японии – сталкивается с той озадаченностью, с какой вежливо встречают в Японии его догадки об этой стране. Сопроводительную улыбку он станет со временем все реже ошибочно принимать за признание его проницательности: скорее она скрывает в себе стыд за напрасный труд и излишнюю бестактность.

Смотреть на вещи подобным образом, очевидно, означает слишком пристально их рассматривать. Японцы, как мне кажется, не так падки на рефлексию. У них в природе вещей избегать как прямых вопросов, так и окончательных ответов – в особенности в том, что касается их самих. В многозначности – нечеткой логике –здесь слишком долго упражнялись как в социальной добродетели, она глубоко въелась в национальный язык; для этоса ясности, для пафоса решения чего-то не хватает. Библейское «да, да», «нет, нет» звучит для японца так же экзотично, как для нас японская проблема: как ответить на вопрос «чай или кофе?», не попав в затруднительное положение. Решения не принимают, они должны сформироваться сами, иначе они будут отдавать произволом и дерзостью. Здесь доверяют инь – силе, предоставляющей свободу действиям, не менее, чем ян – силе активного действия. В этом опыте динамического равновесия мы, на Западе, склонны сначала примечать лишь недостатки – недостаток самостоятельности, индивидуализма, характера. И объяснение этому нам дает особенность японского островного характера – курьезная изоляция, культивируемая свыше четверти тысячелетия. Мы видим у японцев не защищенность, а скорее скованность, несвободу в своде правил и норм, карающих самостоятельность членов общества, расценивая это как проявление эгоизма и антисоциального поведения, как «выпадение из рамок»; здесь неограниченная любовь так же неприемлема, как и ошибочно подобранный цвет кимоно.