Семь лет в Тибете. Моя жизнь при дворе Далай-ламы

Он поручил мне запустить одну из моих самодельных лент про Лхасу, а сам занялся пультом. Мне было не менее любопытно, чем ему, посмотреть этот фильм, ведь это был мой первый опыт в области кино. В общем, я остался доволен своей работой: недостатки, которые легко мог бы обнаружить специалист, не очень бросались в глаза. Это были мои съемки «малого» новогоднего праздника. Даже строгие наставники несколько оживились, узнав в мерцающих фигурах себя. Когда на экране появилось крупное изображение одного из министров, который во время церемонии прикорнул, раздался смех. Причем смеялись все очень добродушно, потому что каждому из зрителей самому не раз приходилось бороться со сном в подобных ситуациях. Но все же, видимо, в высшем обществе потом обсуждали то, что Далай-лама стал свидетелем слабости своего министра, и в дальнейшем, где бы я ни появлялся с камерой, все тотчас начинали позировать.

Конечно, больше всех ленты радовали самого Далай-ламу. Его обычно медленные и очень плавные движения приобрели мальчишескую живость, а каждую новую сцену он с восторгом комментировал. Позже я попросил у него посмотреть одну из тех лент, которые он отснял сам. Но он скромно ответил, что после увиденного не решается демонстрировать свои неумелые опыты. Но мне все же удалось его убедить – было страшно любопытно понять, что ему самому больше всего интересно при съемках. Впрочем, выбор у него был невелик. Он широким жестом заснял с крыши Поталы вид на долину Лхасы – но пейзаж слишком быстро пронесся мимо. Потом было еще несколько темноватых и сделанных с большим приближением изображений знатных людей верхом и караванов, идущих через Шо. Взятый крупным планом портрет его личного повара показывал, что ему хотелось бы снимать людей. Эта пленка была его самым первым фильмом, причем снимал он, не имея никаких инструкций и рекомендаций, изложенных в руководстве. Когда снова зажегся свет, Далай-лама попросил меня объявить в микрофон об окончании просмотра. Затем он открыл дверь в зрительный зал и сообщил наставникам, что они могут быть свободны, и отпустил их движением руки. Я снова удостоверился, что тибетский правитель вырос не марионеткой, а сильной личностью, способной ясно выражать свою волю.

«Хенриг, ты волосат, как обезьяна!»

Оставшись одни, мы вместе убрали фильмы и накрыли аппаратуру желтыми чехлами. Потом спустились в просмотровый зал, в который через открытое окно падали солнечные лучи, подсвечивая узоры роскошного ковра. Хорошо, что я к тому времени уже достаточно натренировался сидеть скрестив ноги, ведь в окружении Далай-ламы не использовались ни стулья, ни подушки. Поначалу я не решался садиться, потому что знал, что даже министрам не дозволяется сидеть в присутствии Божественного Правителя. Кроме того, в зале не было трона, который хоть как-то подчеркивал бы разницу в статусе. Но мальчик просто взял меня за рукав и потянул вниз, так что никаких сомнений больше не осталось.

Он сказал, что уже давно планировал встретиться со мной, понимая, что этот шаг необходим, чтобы узнать что-то о внешнем мире. Он предвидел возражения регента, но решил настаивать на своем и даже подготовил ответную речь. Он твердо решил к религиозному прибавить научное и практическое знание, и я казался ему самым подходящим человеком для помощи в этом деле. Он не знал, да и, наверное, это бы его не слишком впечатлило, что когда-то у себя на родине я выдержал экзамен на звание учителя. Зато Далай-лама поинтересовался моим возрастом и был немало удивлен, услышав, что мне всего тридцать семь лет. Как и многие другие тибетцы, он принимал мои «желтые» волосы за признак преклонного возраста. С ребячливым любопытством он стал разглядывать мои черты и даже пошутил насчет моего большого носа. По нашим меркам у меня вполне нормальный нос, но на фоне маленьких монгольских носов он нередко привлекал чрезмерное внимание. Наконец правитель Тибета заметил у меня волоски на тыльной стороне ладони и со смехом сказал: «Хенриг, ты волосат, как обезьяна!» Мне тут же пришло в голову, что́ на это можно ответить: я знал легенду, согласно которой тибетцы ведут свой род от божества Ченрези[84] и дьяволицы. Во время соития с ней Ченрези принял образ обезьяны, а так как Далай-лама является реинкарнацией этого Будды, то в этом сравнении нет ничего для меня обидного.