Семь я (СИ)

Идея о вечном загробном счастье или вечных муках наивна хотя бы потому, что никто не может представить себе того счастья или тех мук, которые были бы в равной степени значимы для всех людей на земле. Мысль о полном небытии после смерти для кого-то привлекательнее рая, а для кого-то страшнее ада; но небытие, в сущности, есть еще более бесплотная абстракция, чем ад или рай, и человек, как бы ни пытался, так никогда в глубине своего существа не сможет с этим смириться (наиболее известный пример - "арзамасский страх" Льва Толстого). Душевная деятельность, направленная на отрицание душевной деятельности, у морально чутких людей вызывает своего рода "духовную рвоту". В конечном счете смерть представляется человеком только как иная форма жизни (духовной или биологической )- независимо от того, верит он в бессмертие или нет. Если же признать главной целью бытия небытие, то любая вечная жизнь, даже в муках, была бы для измученного страхом небытия человека вечным блаженством. (Как был бы счастлив Толстой, поверив, что он по-настоящему осужден и обречен церковью на тысячелетия ада!)

Что же будет ТАМ? Этот вопрос касается всех - и никого. В конечном счете есть столько же религий, сколько людей, ведь у каждого - свои представления о высших ценностях бытия. Есть они - продиктованные чистой логикой - и у меня, и я могу ими поделиться, никому их не навязывая.

Было бы разумным признать, что на том свете нет "общего" рая и "общего" ада, где люди наслаждаются блаженством либо мучаются все вместе. Вероятнее представить себе тот свет в виде бесконечного количества отдельных прозрачных капсул, в которых заключены, как в утробе матери, человеческие души. Каждая капсула - это отдельное уменьшенное подобие вселенной, где есть не только радости или только муки, а совокупность факторов, вызывающих у человека весь спектр эмоций. Представление о том свете как царстве безраздельного счастья для праведников или безраздельной скорби для грешников проистекает из эпохи "монолитного" человека, когда в сознании людей жили представления о существовании абсолютно чистых святых и абсолютно грешных злодеев. Теперь же, после всех потрясений ХХ века, стало ясно, что сознание человека многомерно и в каждой душе есть и омерзительные бездны, и сияющие высоты. Поэтому было бы несправедливо полагать, что бесконечная боль или бесконечная радость могут быть уделом сложного человека, грешного даже в своей святости и святого даже в своих грехах.

Кроме этого, следует заметить, что есть несколько путей приближения к Богу. Так, правители земных государств могут совершать преступления одновременно с подвигами во имя торжества своей веры, но тем не менее причисляются церковью к лику святых - "не по личной праведности, а по праведности своего политического курса". Можно также предположить, что, кроме праведности личной, которая очищает души людей этических, и праведности общественной деятельности, которая открывает путь к вечной жизни людям государственным, есть и праведность эстетическая, которой измеряются души художников. Постоянно на наших глазах происходят события, показывающие, что творческий человек может бесконечно деградировать как личность и одновременно бесконечно прогрессировать как творец, приближаясь к Богу в инженерном искусстве. Что же ждет такого человека на том свете, - вечные муки или абсолютное блаженство? Скорее всего, тот мир, в котором после смерти будет находиться его душа, можно изобразить (разумеется, условно) в виде творческой мастерской, где он сможет творчески развиваться, получая одновременно единственное блаженство и единственные муки, которые он заслужил, - блаженство и муки творчества.

Исходя из этих представлений, можно попытаться словесно нарисовать модель рая для художников в виде бесконечной творческой мастерской, где материалом для творчества служат человеческие чувства, мысли, желания, а инструментами - "четыре изначальные вещи": жизнь, любовь, совесть, смерть. Под их воздействием "человек-артист" может конструировать из материала своей собственной земной биографии произведения искусства, бесконечно совершенствуя ту форму, которую приобрело на Земле его "вещество существования". Это абсолютное искусство есть небесный прообраз любого земного творчества, и только степенью соответствия ему измеряется в конечном счете ценность любого земного вида искусства.

Таковы мои представления о посмертной судьбе эстетической личности. Впрочем, вопрос жизни после смерти не столь важен и актуален для нас, как вопрос смерти при жизни. Люди, которые, не умерев физически, потеряли моральные ориентиры, должны пугать нас больше, чем воскресшие мертвецы. Они гораздо страшнее, безобразнее и вредоноснее, а ведь практически каждый из нас может привести примеры таких людей из своего ближайшего окружения! И вопросы жизни обязаны вызывать у людей гораздо более горячие и длительные дискуссии, чем вопросы смерти и посмертного бытия.

Жажда человека