Семь грехов радуги

– Ну! – Ехидно интересуюсь: – Что, выспался? Ах, еще не ложился? Очень удачно! Слушай, твоя «БМВ»… Нормальное у меня произношение, себя послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, вольво… Да, да, три основных этапа технической эволюции. Короче, твоя тачка, которая с тонированными стеклами, на ходу? Ну, мало ли… Вдруг какая-нибудь трансмиссия полетит… Не обращай внимания, это я шучу. Настроение, говорю, хорошее. Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь…

– Будь проклята ревность, – сказал я или подумал вслух, но тихо, так чтобы не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного более везуч.

Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему.

Например, я мог бы сказать, что ревность – худшее из чувств. У человека множество пороков: здесь и зависть, и гнев, и – куда ж от него денешься! – чванство, но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы и стать лучше того, кому завидуешь. Ярость как палку о двух концах можно перенаправить на себя, даже внутрь себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и «держать марку». И только ревность не несет в себе ничего положительного – если, конечно, вы не страдаете… пардон, не наслаждаетесь душевным мазохизмом в запущенной форме. Ревность полностью негативна. Черна, как засвеченная фотопленка.

Далее я мог бы сообщить, что если бы меня лично усадили за составление уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир.

Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной, беспричинной ревности.

Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему… и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать забавных, а порой досадных недоразумений.

Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в полметра и написал на ней пальцем – большими печатными буквами:

«БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!»

И плечом почувствовал, как Маришка кивнула.

А через несколько минут под окнами просигналила Пашкина «БМВ». Зеленая – как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.

ЦВЕТ ПЕРВЫЙ. КРАСНЫЙ

В ночь с субботы на воскресенье мне снилось что-то странное, навеянное отчасти воспоминаниями и переживаниями последней недели, отчасти – предчувствиями наступающего дня.

Во сне нам с Маришкой каким-то образом удалось вычислить адрес доброго самаритянина с точностью до подъезда, и основное действие разыгрывалось именно там, в подъезде мрачного старинного здания, а еще точнее – в лифте, таком же древнем и монументальном. Лифт был допотопной конструкции (с кабиной, заключенной в панцирную сетку, и двумя дверьми, которые не съезжались, а раскрывались в разные стороны), но чистенький и даже ухоженный… В углу, под начищенной медной пластиной с двумя рядами кнопок пустовал привинченный к полу стульчик лифтера. Лифтера в кабине не было, поэтому я с облегчением опустил на стульчик свою сумку.

С этой сумкой тоже не все ясно. С одной стороны, я держал ее в руке с самого начала – большую и тяжеленную спортивную сумку. И кажется, чем-то смутно знакомую, не исключено даже, что с надписью «Олимпийские резервы» на боку. Когда я избавился от ее тяжести, на моей правой ладони остался ярко-красный след от впившихся ручек. С другой стороны, следуя извращенной логике сна узнать о содержимом сумки мне полагалось только когда станет уже слишком поздно. То есть, строго говоря, не полагалось вообще.

В тот момент, когда мы с Маришкой вбежали в лифт, внутри уже находились Перри Мейсон и мисс Марпл, присутствие которых здесь и сейчас показалось мне вполне естественным. Правда, и они не выказали особого удивления при виде нас.

Мейсон, одетый в элегантный коричневый костюм в едва заметную полоску, приветливо кивнул мне и снял шляпу перед моей спутницей. Маришка выдохнула «Здрасьте», я молча несколько раз качнул головой. Мисс Марпл тоже не произнесла ни слова; она хранила на лице рассеянную улыбку, витая мыслью в доступных лишь ей эмпиреях, и только цепкий взгляд голубых глаз, скользнувший по нашим лицам, показывал, что появление наше не осталось незамеченным.