Семь домов Куницы

По отношению к девушкам наш тренер был не только хамский, но также и ординарный, вульгарный, тривиальный, простецкий, неотёсанный, грубый, кабацкий, плоский, — повторяла я про себя неустанно этот перечень, становящийся всё более длинным по мере того, как тренер всё больше мне досаждал.

Из словаря я также взяла себе новое имя. Нет, мне не надоела моя кличка, за которую я вела тяжёлые бои. Я всегда предпочитала её записанной в метрике Пелагие. Но озарением для меня стала Мустела, хотя это было не что иное, как та же самая Куница{32}, но которая лучше соответствовала состоянию моего теперешнего сознания и стремления. Соответствовала ещё и потому, что, не отказываясь насовсем, я как бы выносила за скобки мою прошлую жизнь, в которой я была Куницей — созданием, пролезающим между прутьев решётки, чтобы воровать, и в этом переименовании было что‑то от ритуала, колдовства, магии. Я верила, что вместе со старым именем с меня будет снята злая судьба.

Только Учительница поняла смысл этой перемены. Она меня не расспрашивала, не отговаривала, не предлагала возврата к Пелагие или какому-нибудь другому человеческому имени, которое бы носил календарный святой. Восприняла это так, будто бы я никогда не называла себя иначе.

С Урсыном не оказалось так гладко.

— При поступлении у вас были возражения по поводу моего имени, — напомнила я дипломатично.

— От чём ты толкуешь, Куница?

— Прошу называть меня «Мустела».

— У тебя новый бзик?

— Я отказываюсь от клички, хочу иметь новое имя, что в этом странного?

— Мустела? Из какого‑то романа, конечно.

— Из словаря. Можете сами проверить.

— Да будь как знаешь, ты... интеллектуалка.

Пока не привык, он часто забывал, но позднее «ошибался» нарочно, когда хотел уязвить меня или когда был вообще злой, недовольный либо не в духе.

Но больше всего раздражало его излюбленное присловье, напоминающее о нашем статусе, о нашей затянувшейся паузе, продолжительность которой всё‑таки в основном зависела от него. Он мог её в любую минуту прервать, а нас просто вернуть туда, откуда взял, будто предмет с мусорной кучи.

— Тоскует свинья по грязи, — шипело над нами его излюбленное присловье, как жало медянки, змеи, которая ещё называется гладким полозом. Ну хорошо же!

— Ваша поговорка не адекватна, — я как раз приручала новое слово.

— Почему же, разумница?!

— В школьном свинарнике поросята чистые и выглядят так, будто сделаны из розового марципана. Не гадят на пол, а только в сток. Свинья вообще не тоскует по грязи, а грязная бывает только от недостатка воды, — я не могла себе отказать в демонстрации недавно усвоенных знаний.

— Смотри, чтобы у тебя не было недостатка, — проворчал он. Вот такой он был малодушный. Злоупотреблял властью, и «взрыва» можно было ожидать в любую минуту.

Я пока не могла показать ему зубы, что я сделаю, уж как пить дать, когда он уже не сможет меня выбросить, потому что я стану ценной для клуба, — обещала я себе. Мне нужно ещё немного времени. Если у меня получится, Урсын убавит тон.

У меня уже тогда было отличное время в беге на короткие дистанции, ненамного худшее, чем у нашей национальной чемпионки, но Урсын не показывал меня ещё ни разу, да и никто из нас пока не выступал в открытых соревнованиях: Клуб, то есть тренер, не выставлял нас. По его мнению, мы всё ещё представляли собой материал.

Материал делился на категории, я относилась к первой. Только меня и ещё двух девушек Урсын повёз на сборы в Высоких Татрах, где тренировались младшие юниорки и юниорки перед отбором на международные соревнования: Олимпийские Резервы.

— Спринтер, — говорил нам тренер, — это талант, незаурядные мускулы, обусловленные генетикой. С этим рождаются, этого нельзя приобрести или этому научиться. Только вставить в оправу, как бриллиант!

Я была бриллиантом!

Мы с упоением подражали бывалым спортсменам. Пророщенную пшеницу и зелень петрушки — ежедневные компоненты нашей тренировочной диеты — мы называли коксом, что на профессиональном жаргоне означало средства для допинга, и рассуждали о преимуществах и недостатках спринтерского снаряжения.

— Кусы{33} бегал в шиповках, сделанных по спецзаказу одним варшавским обувщиком, — умничала я, пересказывая слова Урсына.

Мы брезговали изделиями фабрики в Валбжихе, согласны были не менее, чем на «тигр» или «пуму», но каждая из нас хотела иметь «адидасы». И Урсын из кожи лез вон, хотя фирмы были заинтересованы, чтобы их рекламную обувь демонстрировали по мировым стадионам Вшола{34} или Шевиньска{35}, а не такие, как мы, спортивная шантрапа, о которой никто ничего не слышал.

Из Высоких Татр я вернулась быстрой, как маленький автомобильчик, и загорелая дотемна.

— Завтра у нас будут гости, — сообщил Урсын.

— Опекунский Совет, — нетрудно было догадаться: кроме них и пани Каси, нас никто не навещал, да и те крайне редко.

— Не только. Будут все, кто в вас вложился. Это не парадный смотр, а серьёзная тренировка, вы должны показать всё, на что вы способны. Они должны выйти отсюда в уверенности, что их средства не выброшены на ветер.