Семь домов Куницы

— Не тешь себя сказками, Куница. Если даже она тебя родила, и на протяжении пятнадцати лет твоей жизни не дала о себе знать хоть бы словом, то тем более не признает девчонку из исправительного дома. Не строй себе иллюзий. Сначала выйди в люди, а уж потом, если не перегоришь, стартуй к ней. Учись, тренируйся, бей рекорды. Совсем по‑иному будет говорить знаменитая певица со знаменитой легкоатлеткой, чем с осуждённой, условно освобождённой на время.

После подготовительного курса никого не отсеяли. Мы приступили к прохождению нормального курса наук в первом классе общеобразовательной школы со специализацией в полеводстве. И катастрофа. «Неудовлетворительно» по польскому. Приговор. Более суровый, чем судебный, который для меня был, говоря по правде, почти безразличен. Подумаешь, ещё один Дом, только с добавлением «исправительный». Строгости везде практически одинаковы, тем более что тогда я не отдавала себе отчёта, как на самом деле живётся в исправительном учреждении.

Приговор, полученный здесь — небольшая пометка, «неуд» на полях моей ученической тетради, — вычёркивал меня навсегда. Сбрасывал на дно, потому что только здесь по‑хорошему проявилось осознание убожества моего прежнего существования.

Я повешусь. Повешусь ночью, в душевой кабинке, решила я. Когда меня одолевало отчаяние, осознание возможности воспользоваться последним, но безотказным способом бегства помогало мне пережить кризис. Теперь нет. В любом случае раньше была альтернатива, сейчас же я таковой не видела.

Мне стоило большого усилия подняться на задние лапы, и я не могла уже вернуться на четвереньки. Это грозило переломом позвоночника, это грозило увечьем, это грозило смертью.

Ты лишаешь меня жизни, ты, недорезанная сосиска, ты, падаль, — в мыслях я осыпала её самыми худшими оскорблениями, которых я нахваталась в исправительном доме, и не могла довести себя до бешенства, священного транса, истерического буйства на грани реальности, чтобы наконец так расходиться, что та девка это надолго запомнила бы, а если у неё осталась хоть капля совести, то чтобы она, эта капля, пожирала эту бабу до конца жизни, как медведка картофель.

Но из ледяной глыбы, которой я стала, я не могла высечь ни единой, даже малейшей, искры. Ничего. Я только ненавидела. Я до сих пор помню напряжение тогдашнего чувства. Обладающего всесокрушающей мощью, готового уничтожить учительницу, разрушить до основания школьное здание и, выбежав на улицу, убивать прохожих.

Больше всего я ненавидела школу. Здесь меня обезоружили, так со всех сторон обложили этим своим гуманизмом, задавили естественную реакцию на раздражители, что я не смогла даже вызвать у себя бешенства. Лишили оборонительных механизмов, а теперь спихнули на дно.

— Она на тебя смотрит, — шептала мне сидящая рядом Кукла, но, погружённая внутрь себя, я не обратила внимания даже на тычок в рёбра.

— Что с тобой? Тебе плохо? — надо мной склонилась учительница.

— Мне надо с вами поговорить, — старалась я восстановить собственное дыхание. Я не знала, что ей сказать, как убедить.

— Хорошо. Останься после занятий.

У нас подошёл к концу последний урок, но у неё был ещё один в другом классе. До того, как пойти на встречу в пустой в это время кабинет помологии, я пробежалась по школьному парку, чтобы как‑то прийти в себя. Однако движение, ощущение слаженности работы собственных мышц не помогли. Мне стало ещё хуже. Осознание угрозы стало ещё реальнее. Рыжие, красные и золотые осенние листья под ногами причиняли мне боль.

— Не наказывайте меня так сурово! — расплакалась я от ненависти к ней, к себе, из‑за моих тяжких трудов, перечёркнутых короткой пометкой «неуд», из‑за унижения, из‑за покорной просьбы о милости.

— Успокойся, девочка! Давай, пойдём к мне, поговорим.

Она жила в бывшем помещичьем флигеле, крытом красной черепицей и стоящем в месте, где липы, клёны, каштаны и буки, отделённые стеной из тополей, уступали огороду. Жилище располагалось в мансарде, имело белые стены, бревёнчатый потолок и массивные двери с латунными ручками.

— Садись, — она пододвинула кресло, стоящее напротив другого в приоконной нише, обшитой вагонкой.

Комната, заполненная книжками, под сводом из потемнелого дуба, под которым прошли поколения, а он всё держался, лучась тишиной, спокойствием, безопасностью и чем‑то ещё, что и создавало впечатление, что это было не просто жильём, пристанищем или крышей над головой, а настоящим Домом. Домом, которого я никогда не знала, о котором всегда тосковала, не понимая причины такой ностальгии.

У него наверняка имелась душа. Обреталась в стенах, в старой кладке, в каменных притолоках, в годичных слоях векового дерева, пропитанных существованием тех, кто здесь жили, работали, радовались и страдали, и умирали, уступая место другим, на протяжении столетий. Это была доброжелательная, деликатная, добрая душа. Под её касаниями начала таять моя ненависть, утихать моя внутренняя вибрация.