Семь домов Куницы

— Ради кого мне дырявить собственное горло проволокой или ещё какой гадостью? Не будь дурочкой. Ты же не втёрла бы себе в глаза толчёное стекло, правда? Вот, а бывают такие, которые себе втирают. Но тебе ведь важно иметь томный взгляд, как и мне важно сохранить в целости потроха, потому что это единственное, что у меня есть.

— И не коцалась?{22}

— Нет, и не собираюсь.

— Ты должна.

— Отвали, а?

Подобное принуждение было мне отвратительно. Работа у Нонны была не лучше и не хуже другой, служила источником средств к существованию, своеобразно определяла жизнь, ну и на этом всё. Брутальная идеология молодёжи, получившая распространение в последнее время, не захватила меня в период, когда ради того, чтобы получить поощрение, я готова была слушаться каждого.

Теперь моё самолюбие подкреплялось молодецкой легендой, дополненной высшим признанием со стороны суда, и кличкой, как паспортной табличкой ценного прибора, на которой выгравированы его технические характеристики. Я была переполнена гордостью и инстинктивно не хотела калечиться. Полагала, что могу себе позволить не считаться с авторитетностью наличия шрамов на теле.

— Ночник, подай чинку!

Не ожидала, что Ночник, одна из самых приниженных, достанет из тайника обломок бритвенного лезвия. За долю секунды между испугом и решимостью загнанной в угол крысы я поняла: если сейчас поддамся или они порежут меня насильно, мне конец. Я стану одной из гонимых, под соответственно унизительной кличкой, каким-нибудь Уриналом или Ссаниной, и останусь такой на всё время, которое мне определил суд. Уж лучше подохнуть.

Собрав в комок отчаянную решимость, я сорвала с ноги туфлю и ударила каблуком в голень Ножки.

Она не ожидала нападения. В её ленивом мозгу даже мысли такой не возникло — что я решусь на атаку. Потому что она верховодила в спальне и выглядела более сильной.

Она согнулась от боли; тогда я головой нанесла ей удар в подбородок, аж хрустнул прикушенный язык, и стала лупить как попало вслепую, от страха. Если её не обезвредить, она меня прикончит. В бешеном угаре я не заметила, как она перестала подавать признаки жизни.

— Куница, не бей! — из размытого контура, будто сквозь слой разогретого воздуха, проявилось заплаканное лицо Крольчонка. Худыми руками она обнимала лежащую Ножку, закрывая собственным телом. Её крик меня отрезвил.

— Если кто-нибудь ещё захочет меня к чему-нибудь принудить — убью! — отчеканила я в тишине. У меня дрожала каждая жилка, а внутри зарождалась доселе мне неведомая радость ощущения какой‑то тёмной силы, которая только что вырвалась из меня.

Спальня молчала. Ножка всё ещё лежала лицом в пол; я испугалась, не мертва ли она.

— Скажи этой корове, чтобы встала и умыла рыло, — толкнула я Крольчонка.

Ножка подняла себя с пола и с развалин собственного авторитета. Она стала никем. Теперь над ней могли издеваться и даже бить самые последние из приниженных. Её так поразило свержение с трона, что ей даже в голову не пришло воспротивиться. Впервые я наблюдала настолько уничтожающее падение с самой вершины на самое дно коллектива.

— Атас! — пискнула Параша, одна из приниженных, стоявшая на шухере. Щёлкнули засовы: шум в нашей спальне привлёк внимание надзирательницы.

Девушки затихли на своих нарах, Ножка не успела забраться к себе.

— Что с тобой случилось? — повернула её к источнику света дежурная воспитательница.

— Упала, — еле выдавила из себя Ножка, потому её прикушенный язык распух и плохо слушался. Выглядела она отвратительно. Мне было её ни капельки не жаль. Если бы победила она, у меня вид был бы не лучше, если не хуже.

— Значит, упала, — тюремщица поняла, в чём дело, однако не стала нарушать конвенции расследованием на месте и забрала Ножку на медосмотр.

— Ильза Кох. Будь внимательна с ней. Настоящий палач. Бьёт, — предупредили меня об этой сотруднице.

Недоучки, ленивицы, полуграмотные, часто умственно отсталые едва ли не с самого детства, не имеющие никакого или практически никакого представления об истории, знали, однако, достаточно о печально известной эсэсовке{23}, чтобы переименовать Илону — жестокую надсмотрщицу за невольниками, а не воспитательницу — в Ильзу Кох.

— Супер! — похвасталась Ножка во время обеда. Она вернулась из медпункта. Получила двадцать один день отпуска. Имела рассечение брови, сломанное ребро и ушибы с кровоподтёками, особенно на голени.

Меня ожидало три недели камеры в камере, то есть изолятора — обычное наказание, или столько времени, сколько медицина отвела пострадавшей — под наблюдением Ильзы Кох, потому что именно на её дежурстве я нанесла травмы Ножке. Я не строила себе иллюзий насчёт того, что меня не найдут. Исполнителей находили всегда, и всегда безошибочно.

Такова была полная цена обретения власти над спальней.

Эту власть я обрела не желая того, моментально, и в отчаянии не особенно знала, что с ней делать.

— Куда мне переселиться? — осведомилась Ножка. С Крольчонком они занимали лучшие, соседние друг с другом кровати.

Мне принадлежала привилегия выбора.