— Как в театре. Уж не «Дама» ли «с камелиями»? — размышляет Адам. Он учёный и разбирается в подобных вещах. Рассказывает о представлениях, на которых не говорят, а всё время поют и играют на разных инструментах.
Нонна даже один раз была на таком
— Опера. Это опера! — так говорили, когда происходило нечто весёлое и захватывающее.
— Она артистка?! — от волнения Куница аж бледнеет и очень бы хотела, чтобы так было в действительности.
— Можно попробовать найти её, — говорит Адам.
— Не морочь девочке голову, — предостерегает Нонна.
— Я хочу её увидеть! — Куница заламывает руки, на щеках у неё выступает румянец.
Адам не слушает Нонну, а вслух размышляет, с чего начать. Подшивки газет, или скорее фотоархивы иллюстрированных изданий, но лучше всего спросить в Большом театре. Если она певица, то они могут помочь в её поисках.
— И накликаешь на нас беду: может открыться, что малая — у нас. Её снова отправят в детдом, а нас оштрафуют или чего похуже, а та гастролёрша откажется от Куницы на голубом глазу.
Это оказалось разумно. Все замолкают. Нонна кажется уязвлённой и делает вид, будто судьба Куницы её уже не интересует.
Куница понимает их осторожность. Они снова считают её неопытной дурочкой, как и вначале, пока в неё не поверили, когда она была только в мыслях у Нонны. Невозможно иметь всё, чего хочешь. И Куница должна сейчас отодвинуть своё «я хочу!». И она делает выбор, хоть у неё и ноет под ложечкой, когда она отвечает словами, услышанными от взрослых:
— Без проблем, Нонна. Бери медальон на сохранение, — мужественно отрицает своё детство Куница.
Это необходимость. Куница не может себе позволить потерять Нонну и Дедушку. Не может рисковать ради женщины, о которой не известно, является ли она её матерью, и которая никогда о Кунице не вспоминала.
Но ей очень тяжело. Она прячется на чердаке и плачет беззвучно, прижав лицо к остаткам изъеденной молью обивки на обнажённых внутренностях оттоманки. Чтобы никто не услышал, чтобы не подумали, какой из неё неблагодарный потребитель, который вместо того, чтобы пятками бить себя в зад от счастья, что его приютили и обращаются, как со своим, тоскует по кому‑то, кому всё и все безразличны.
Чтобы обмануть скребущую в глубине боль, Куница шёпотом рассказывает себе о своей матери, великой актрисе, Даме с Камелиями, певице. Она не бросила Куницу, а оставила её на время у своих знакомых, а те вынесли Куницу и положили на крыльце первого
Куница оплакивает собственную смерть.
Однако реалии жизни уносят прочь огорчения. Наступает время серьёзных дел. Куница вступает в новый, непривычный мир чужих богатых жилищ и старается соответствовать прозвищу, которое представляет собой также название почти исчезнувшего способа воровства: ходить с куницей, с лаской, с крысой. Значение одно и то же: худощавый, гибкий, обученный ребёнок.
Нонне быстро возвращаются скромные средства, вложенные в Куницу, хотя малая не отдаёт себе в этом отчёта и работает дальше, чтобы выплатить несуществующий долг. Да даже если бы и знала, служила бы с неменьшей охотой. Это лучшая из игр, ей известных, и Куница играет без фальши. И с ней считаются, о ней заботятся, её уважают. Её ценят, как дорогой инструмент, хотя этой тонкости она ещё не выхватывает.
— Есть наводка, — сообщает Нонна.
Наводку получают по‑разному, посредством наблюдения... и людей. Людей болтливых, алкающих мести или удачи, или же и того, и другого, завистливых, обманутых и желающих зла окружающим.
Специалист по наводкам — Кубышка!
Широкие знакомства, разветвлённые отношения связывают его с истеблишментом, его сателлитами, с богатыми снобами и особо хищной разновидностью homos parasitos, жирующих на стыке власти и денег.
Кубышка красивый. По нему с ума сходят стареющие женщины и состоятельные педерасты. Но Кубышка не якшается с людьми без положения или без средств. Куница его никогда не видела. Знаёт о нём только из рассказов Нонны, но и то только по этой кличке. А в том богатом, полном всяких благ мире его называют иначе. Здесь же его настоящего имени не знает даже Адам.
С Кубышкой видится только Нонна. Никогда никому не говорит, когда и где с ним встречается. Вероятно тогда, когда отвозит в Варшаву абажуры, вечно одну и ту же самую бутафорию, которую привозит обратно и надёжно запирает в шкафу, чтобы не запылилась.
Возможно, ещё и тогда, когда наряжается очень элегантно, но по‑особому. Становится непохожей на саму себя, и иногда выглядит старше, а иногда — моложе своих действительных лет.