Семь дней

Впервые с начала следствия дело начало приобретать какой-то смысл. Можно исключить фактор случайности: убийца получил основания для того, чтобы прийти к ней, мотив для того, чтобы взять с собой большое колющее орудие. Существенный мотив: кража. Кража не в общепринятом смысле слова. Ему не нужны были ни мобильник, ни ноутбук. Слут владела чем-то, обладающим для убийцы огромной ценностью. Для убийцы, которого она знала и которого впустила в свою квартиру.

Возможно, она собиралась с ним поторговаться.

Все это казалось логичным, когда Гриссел размышлял о Ханнеке Слут. Все увязывалось с ее планами, биографией и возможностями. Именно поэтому он, сам того не сознавая, утром поехал к Роху. Ему хотелось больше узнать про то, каким человеком была Ханнеке. Поэтому же Бенни договорился сегодня встретиться с двумя ее лучшими подругами. И с ее коллегами, которые вместе с Ханнеке обеспечивали юридическое сопровождение важной сделки.

35

В десять минут второго он постучал в кабинет профессора Пейджела на медицинском факультете Стелленбошского университета, рядом с больницей Тайгерберг.

— Войдите! — крикнул из-за двери знакомый певучий голос.

Гриссел улыбнулся, увидев длинное, аристократическое лицо профессора. Пейджел, как всегда броско одетый, сидел за письменным столом. Загорелый, подтянутый, он выглядел значительно моложе своих пятидесяти девяти.

— Никита! — радостно воскликнул патологоанатом. Пейджел называл его Никитой вот уже тринадцать лет. При первом знакомстве, едва бросив взгляд на Гриссела, он объявил, что тот напоминает ему молодого Хрущева.

— Добрый день, профессор!

— Входите, садитесь. Рассказывайте, как у вас прошел вечер с богатыми и знаменитыми?

Гриссел совсем забыл, что сам просил у Пейджела совета перед той ужасной вечеринкой.

— Ах, профессор! — Он покачал головой. — Не слишком.

— Что случилось?

Бенни рассказал ему все, ничего не утаив.

Пейджел запрокинул назад свою большую голову и расхохотался. Бенни, сгоравший от стыда, лишь едва заметно улыбнулся в ответ, потому что понимал: ему тоже было бы смешно, не случись такое с ним самим.

— Давайте теперь я вам расскажу, как я сел в лужу, — сказал Пейджел, успокоившись. — Никита, вам известно, кто такой Лучано Паваротти?

— Толстяк с носовым платком?

— Он самый, Никита. По-моему, он — лучший тенор в истории. Феноменальный голос! Я не говорю о его последних годах, когда он в основном работал на публику. Я говорю о его расцвете. Идеальный тембр! Он пел так самозабвенно, так легко! Невероятно… В общем, сказать, что я был его фанатом, — значит ничего не сказать. Я собрал все его записи. Без конца слушал их и мечтал только об одном: хотя бы раз в жизни услышать живого Паваротти. И вот в восемьдесят седьмом году он и Джоан Сазерленд давали концерт в нью-йоркской Метрополитен-опере. Сазерленд, Никита, — лучшее сопрано мира. У нее прозвище La Stupenda — Великолепная. И вот мой близкий друг Джеймс Кэбот из Университета Джонса Хопкинса сообщает, что не только достал нам билеты, но и может после концерта провести нас в гримерку, и я познакомлюсь с самим Паваротти! Короче говоря, Никита, впервые в жизни мне ничто не помешало; нашлись и деньги и время. Мы с женой полетели в Нью-Йорк. Что вам сказать о концерте? Захватывающе, величественно. А квартет из «Риголетто» — это что-то восхитительное! Я запомнил его на всю жизнь. В общем, после концерта мы отправились за кулисы. А надо вам сказать, что я целых две недели подтягивал свой оперный итальянский. Мне очень хотелось выразить великому человеку восхищение на его родном языке. Я заучил фразу: «Вои сьете магнифичи. Соно ун гранде фан», то есть: «Вы великолепны, я ваш большой поклонник». Но я опростоволосился, Никита, совсем как вы со славной мисс Бекман. Совершенно забывшись, захваченный величием момента, я сказал человеку, которым так восхищался: «Соно магнифичи», то есть: «Я великолепен»… — И Фил Пейджел снова добродушно рассмеялся.

— В самом деле, профессор? — с изумлением спросил Гриссел.

— В самом деле, Никита. Паваротти как-то странно на меня посмотрел, отвернулся и начал разговаривать с кем-то другим. К тому времени, как я понял, как оплошал, было уже поздно. Прошло много месяцев, а я все еще краснел за свою фо па и жалел о том, что тогда случилось, и упрекал себя. А все, что тут можно сделать, — рассмеяться. И понимать, что действовал из лучших побуждений. И по-прежнему наслаждаться его замечательным голосом.

Гриссел почувствовал, как по нему медленно расползается облегчение. Если уж что-то такое могло случиться с профессором Филом Пейджелом, человеком, которым он так восхищается… Он не понял только одно слово.

— Профессор, что такое «вопа»?

— Фо па, — повторил Пейджел. — Это по-французски «проступок, оплошность». Но по-французски получается как-то острее.

— Фо па, — повторил Гриссел. Выражение ему понравилось.