Сельва умеет ждать

Он представил, как обрадуется рав Ишайя, когда именно Петя, о ком злые языки клевещут всякие неправильные сплетни, придет к нему, своему законоучителю, и скажет: «Ребе, вот часики вашего прадедушки, которые я узнал в харьковском ломбарде и выкупил за последние сто… нет, двести кредов… вот квитанция, и не надо возвращать мне эти три сотни, если совесть позволит вам обидеть сироту». И когда милый рав, изронив прозрачную слезу, поступит так, как подобает порядочному, имеющему совесть человеку, Петя протянет ему увесистый сверток и скажет: «Ребе, возьмите! Папа завещал мне достать это за любые креды и сжечь на могиле, чтобы ему спалось спокойно, зная, что оно не принадлежит никому. Но, ребе! Папа сделал мое тело, причем неумышленно, а вы дали мне путевку в жизнь, хотя и знали, что многие не захотят понять вашего великодушия». И милый рав, увидев эту замечательную, левостороннюю, обрезанную настоящим голдяком книгу, обладать которой не имел никакого морального права ни русскоязычный саван, ни православный Петя, ни даже папа Исаак, поскольку ему сейчас не до чтения, сначала будет долго ронять прозрачные слезы, а потом, не обращая внимания на Петино сопротивление, компенсирует духовному сыну понесенные затраты, потому что иначе, как ни печально, Петя будет вынужден выставить ее на аукцион, где она может попасть в чужие, недобрые руки, возможно, даже к гоям, способным уничтожить ее из врожденной зловредности, но что поделаешь, ведь у Пети язва, которую так дорого лечить, Галка, которая всегда хочет кушать, и кроха-дочурка, которая только-только будет защищать совсем не дешевый в наше собачье время диплом юриста…

Кстати, о семье.

Им же надо оставить хоть что-то, иначе Галка его опять неправильно поймет. Но что? Аванс изъят милым равом, провалиться бы ему на месте, в пользу этого недобитого кагала, пропади он пропадом. Суточные? С них и секции не отщипнешь: полторы тысячи кредов – это несерьезно, тем более на Багамах, где Пете придется крутиться в самых сливках, или не может быть и речи о том, чтобы выполнить задание. Часики нужны ему самому, а чтоб толкнуть книгу – так кого эта макулатура с обрезом интересует тут, в, извините за выражение, Харькове? Будь он хотя бы в Бобруйске…

Нет! Он пойдет на все, но его семья не будет голодать.

Петя огляделся. По аллеям шли люди, и никому из этих мудаков не было дела до того, что где-то далеко уже начинает голодать Галка: ни бабульке, стерегущей трех совершенно неразличимых внучат, ни длинноволосому разночинцу чахоточной наружности, вполглаза кемарящему над свежим, роскошно ксерокопированным нумером «Зари террора», ни ожесточенно целующейся на бордюре фонтана парочке юных, не битых жизнью кретинов, ни тем более корпоэктомированному инвалиду с гитарой, примостившему скрипучую киберколяску в арке ворот…

Инвалид пел.

Он пел здесь каждый день, самовольно заняв бойкое место на входе в парк, но ни менты из 911-го, ни ребята Роджера Лайона Кролько, держащие центр на пару с ментами, не наезжали с претензиями.

Он имел право.

Негромкий, хриплый голос и раздолбанная «Кремоцца», как ни странно, приносили ему до полутора кредов в день. Полсотни секций с лихвой хватало на миску чечевичной похлебки, бутерброд-другой с бутором и три непременные банки дешевого пива, единственную роскошь, в которой он не мог и не хотел себе отказать, чтобы не перестать чувствовать себя человеком. Все остальное вместе с маленькой, нерегулярно поступающей пенсией и крохотным муниципальным пособием откладывалось на новую коляску. Он давно уже научился не стервенеть от участливых взглядов и никогда не унижался до благодарности; он пел одну песню за другой, пел зло и упрямо, так же, как когда-то ходил на зачистки, лишь изредка ненадолго умолкая, чтобы смочить горло глотком фонтанной воды из мятой армейской фляги…

– Арора орэ!

– Арора… – буркнул инвалид, завинчивая пробку. – Чего надо?

К прохожим он был равнодушен, но терпеть не мог любителей всуе щеголять модными словечками. Для него, капрала третьей роты первого Юрского дважды Незабвенного баталиона, эти гортанные слова были полны цвета, вкуса и запаха, и цвет был – оранжево-черным, вкус – кисловатым, а запах – дымным.

– Завидую тебе, – продолжал стоящий позади. – Неплохо лабаешь, от баб небось отбоя нет?

Инвалид, напрягшись, развернул коляску. Пронзительные выцветшие глаза ударили из-под оливкового козырька. А секунду спустя жесткие скулы калеки обмякли.

– Отбоя-то нет, – мрачновато сострил он, – да что толку? Все мое ниже пупа осталось на Сальяссаарри…

– Прости, брат… Я не знал, – тихо сказал слепец.

Чистенький, в слаксах и неплохой курточке, скрюченный и перекореженный вечной судорогой неизлечимого даргаарского столбняка. На груди слепца сиял и переливался «Борз-ой-Борз»; третий раз в жизни видел инвалид этот орден, и уж кто-кто, а он, последний живой из Юрского дважды Незабвенного, знал цену этим мечам и этому банту.

– Зарзибуй? – отрывисто спросил калека.

– Дандайское ущелье, – в тон ему откликнулся слепец. – Сто вторая егерская. Может, слыхал?