Сельский врач

– Да, пожалуй, в области морали все относительно, – сказал Бенаси. – Но мысль эта опасна, она позволяет тем, кто склонен к эгоизму, толковать вопросы совести в интересах личной выгоды. Послушайте, капитан, разве человек, неукоснительно повинующийся принципам морали, не выше того, кто отклоняется от них, даже по необходимости? И если бы наш понтонер был немощным и умирал с голоду, разве он не уподобился бы величием Гомеру? Жизнь человеческая, несомненно, является окончательным испытанием и добродетели и гениальности, одинаково нужных для лучшего мира. Добродетель, гениальность представляются мне прекраснейшим олицетворением того полного и постоянного самопожертвования, пример которого показал людям Иисус Христос. Гений пребывает в бедности, просвещая мир, человек добродетельный хранит молчание, жертвуя собою для общего блага.

– Согласен, сударь, – заметил Женеста, – но земля населена людьми, а не ангелами; мы далеки от совершенства.

– Конечно, – ответил Бенаси, – о себе скажу, что я жестоко злоупотреблял правом ошибаться. Но мы должны стремиться к личному совершенствованию. Добродетель – высокий идеал для души, и его надлежит постоянно созерцать как божественный образец.

– Аминь, – сказал офицер. – Пусть так, человек добродетельный – великая ценность, но согласитесь, что добродетель – это божество, которое может разрешить себе чуточку поболтать, попросту, без задней мысли.

– Ах, сударь, – сказал доктор, горько и печально улыбаясь, – вы снисходительны, как те, кто живет в мире с собою, я же суров, как человек, который знает, что ему немало пятен надобно стереть со своего прошлого.

Всадники подъехали к хижине, стоящей у ручья. Доктор вошел в лачугу. Женеста с порога то любовался весенним ландшафтом, то заглядывал в хижину, где лежал в постели какой-то человек. Осмотрев больного, Бенаси вдруг закричал:

– Незачем мне и приходить сюда, матушка, все равно вы не исполняете моих предписаний. Накормили мужа хлебом. Уморить вы его задумали, что ли? Возмутительно! Если вы дадите ему еще что-нибудь, кроме отвара пырея, ноги моей здесь больше не будет, ищите тогда доктора, где хотите!

– Да как же, сударь! Ведь бедный мой старик криком кричал от голода, а если в утробе ни крошки нет вот уже вторую неделю…

– Будете вы меня слушать или нет? Вы уморите мужа, если позволите ему съесть хоть кусочек хлеба, пока я не разрешу, поняли?

– Больше ни крошки не дам, сударь… Ну как, на поправку идет дело? – спросила она, провожая доктора.

– Да нет, он поел, ему и стало хуже. Как вам втолковать, упрямая вы голова, что нельзя так кормить больного, когда ему нужна диета? Крестьяне неисправимы, – прибавил Бенаси, обращаясь к офицеру. – Стоит больному несколько дней не поесть, как они считают, что он уже не жилец на белом свете, и пичкают его похлебкой, поят вином. Вот и эта умница чуть было не уморила мужа.

– Будто так муженек и умрет от ломтика хлеба, смоченного в вине!

– Вот именно, матушка. Удивительно, что я застал его в живых после этого самого ломтика хлеба. Не забудьте: надо исполнять все точно, как я сказал.

– Умереть мне на месте, ежели что не так сделаю.

– Ну, посмотрим. Приду завтра вечером, пущу ему кровь. Пойдем пешком вдоль ручья, – сказал Бенаси офицеру, – отсюда до того дома, куда мне надо, нет проезжей дороги. Сынишка больного покараулит тут лошадей. Полюбуйтесь-ка на нашу прелестную долину, – продолжал он, – не правда ли, точь-в-точь английский сад? Сейчас зайдем к одному работнику – он безутешен после смерти старшего сына. В прошлом году его сын, подросток, вздумал во время жатвы поработать за взрослого, надорвался, бедняга, и к концу осени зачах и умер. Впервые я встречаю здесь такое сильное отцовское чувство. Обычно крестьяне горюют о смерти детей, как об утрате части своего имущества, и сожаления соразмерны возрасту ребенка. Возмужав, сын становится капиталом для отца. Но этот бедняк по-настоящему любил сына. «Нет мне утешения в моей потере», – сказал он однажды, когда я встретил его на лугу, – он стоял неподвижно, забыв о работе, опершись на косу и держа в руке оселок, – собрался точить и задумался. Больше он ни разу не говорил со мной о своем горе и страдал молча. А теперь расхворалась одна из его дочурок.

Продолжая разговаривать, Бенаси и его гость подошли к хижине, приютившейся у плотины дубильного заводика. Под ивой стоял человек лет сорока и ел хлеб, натирая его чесноком.

– Ну как, Ганье, девочке получше?

– Не знаю, сударь, – сказал он хмуро, – сами увидите, жена не отходит от нее. Хоть и очень вы стараетесь, а я боюсь, что смерть как вошла ко мне в дом, так все у меня и отнимет.

– Смерть ни у кого не засиживается, Ганье, у нее нет времени. Не падайте духом.

И Бенаси последовал за ним в дом. Полчаса спустя он вышел с матерью девочки, говоря:

– Не тревожьтесь, делайте, что я посоветовал, она спасена… Ежели все это вам наскучило, – обратился он затем к офицеру, вскакивая на коня, – я выведу вас на дорогу к нашему селению, и вы вернетесь домой.

– Нет, честное слово, мне не скучно.