Селение любви

Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр. Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк, управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнём сверкали тёмно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от денег, делец подытожил:

— Имеем! Имеем столько, сколько нужно.

Кто-то предложил:

— Можно и за успех?

На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая её суповой ложкой из большой банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.

Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую улицу; иногда попадались один-два, три частных домишки, окружённые деревянными заборами. Асфальта нет и в помине — растрескавшаяся на солнце земля, рытвины, заполненные пылью. Во дворах параллельно баракам стоят убогие сараи, разделённые на отсеки; каждый закреплён за жильцами той или иной барачной комнаты. Позади сараев над выгребными ямами, над мусорными ящиками тьма жирных мух дрожит в звенящем гуле, похожем на могучий стон. Однообразие пустыря скрашивает общественный нужник — дощатая длинная, побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.

Вы найдёте в посёлке приплюснутое землебитное с претолстыми стенами здание, ему сто лет, теперь оно зовётся — клуб «Молот». На афише можно прочесть, что вечером здесь показывают фильм «Судьба человека».

Очень важное строение посёлка имеет форму куба, два его небольших окна забраны решётками; это магазин. Тут продаются хлеб, водка, перловая крупа, соль, спички.

Ну, а если взглянуть на шероховато-тощее селение с высоты? Вы увидите вокруг него поросшую ковылём и чёрной полынью равнину без единого деревца. Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоём за речку, но это не речка, а, как говорят местные, — «протока». К юго-востоку она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.

Вернёмся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку чёрной икры, снял очки и, протирая их, спросил хозяина:

— Когда понесёте?

Хозяин посмотрел на пожилого еврея.

— Сегодня и понесём! — бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дёрнул головой к окну.

Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: — Кышь! — и обернулась в комнату: — Курица у нас под стенкой рылась.

Илья Абрамович успокоенно кивнул:

— То-то мне слышится…

2.

Мне слышится: «Валтасар! Валтасар!»

Я весь — предчувствие какого-то светлого торжества; взрываемый волнением, стою перед вкрадчиво колыхающимся занавесом: сейчас я сорву его — и в счастье закричу на весь мир! Тянусь, тянусь медленно, чтобы продлить предвкушение… но пора рвануть — а руки мои падают; подымаю руки — и вновь они повисли бессильно. «Витал сан… Виталь Алексан…» Я ещё не проснулся, но отодвигаю висящую перед лицом цветастую материю и вижу новую мою комнату, в дверь заглядывает мужчина, его нос загибается кверху, как носок туфли из восточных сказок.

— Виталий Александрович где?

Молчу, не опомнившись от счастливого сна. Мужчина приблизился к моей кровати, отделённой ширмой от остального пространства комнаты.

— Ты кто?

Он повторяет вопрос. Странная белёсая блуза, прошитая красными нитками: кажется — блуза искрится. Вспомнилось где-то услышанное: «На нём сияли ризы…» — и я решил, что человек — в ризе.

— А? Кто ты? — он изучающе смотрит на прислонённый к стулу ортопедический аппарат из кожи и металлических планок, который я ношу на ноге.

— Из имени Николая Островского, — ответил, наконец, я.

— Кхы! Ты знаешь, кто такой Николай Островский?

— Знаю.

— Как же ты можешь быть из его имени?

— Я из учреждения… — говорю насупившись.

— А-а-а… — мужчина пытается разглядеть меня под простынёй. — И я тоже… в детстве… из учреждения… — он сложил на груди руки, лицо у него сделалось загадочное. — У меня сверхъестественная биография!..

— Паша! — крикнул за дверью старый женский голос.

Мой гость отчаянно сгримасничал. В дверь просунулась женская голова с такими косматыми, торчащими книзу бровями, что женщина щурилась, чтобы они не лезли в глаза.

— Ты здесь! Паша, когда ты прекратишь фокусы?!

— Фокусы?

— Ты знаешь! — входя в комнату, так гневно это сказала, что я ждал — она в него плюнет. Она вдруг повернулась ко мне, добро-добро улыбнулась. Потом опять воззрилась на человека в ризе, и я снова подумал — вот сейчас расцарапает ему лицо.

— Ты чего сказал Марфе Дмитриевне?

— Идите вы в это дело вместе с Марфой Дмитриевной! — закричал мужчина попятившись.

— Ах ты!.. ах-х… — женщина чуть не схватила мой аппарат.