Секта эгоистов

И обходиться без времени, которое то стоит на месте, то идет и которое, проходя, бьет меня, причиняет боль, совершает надо мною насилие. Время принадлежит предметам; уничтожая предметы, я уничтожу время.

Избавиться от всех моих ограничений. Покончено с пространством, покончено со временем! Покончено с телом! Один… беспредельный… безотносительный… абсолютный, наконец… И жизнь — ровная, вечная…

Ничто.

Ничто, кроме меня.

А я вовсе не ничто.

Нет, нет, я не ничто.

Гаспар резко поднялся с постели.

А если?…

Нет, нет, это слишком глупо…

А если все-таки…

Эта мысль упрямо и колюче угнездилась в нем.

А если и он исчезнет вместе с миром?

Гаспар принужденно рассмеялся; смех прозвучал слишком громко. Тогда он отчетливо, чеканя слова, произнес: «Творец не умирает вместе со своим Творением, он над ним, вне его, он трансцендентен».

Холодная капля скатилась ему за ворот.

Трансцендентен! Ведь я-то существую вне того, что ощущаю, или того, что творю. Я — это я, цельный, объемный; я — это нечто.

Дрожь пробежала по его спине.

Взор, который ничего не видит, остается ли по-прежнему взором? Ничего не сознавать или сознавать ничто — значит ли это все-таки сознавать? Или же сознание ничего перестает быть вообще каким-либо сознанием?

Горячка. Озноб.

Да нет же! Я останусь собою, сознанием самого себя. И я буду говорить с собою!

Говорить?

Но говорить тоже станет невозможно. Слова, вместе со звуками, будут упразднены с исчезновением мира. Настанет безмолвие.

Гаспар поднес руку к сердцу, которое колотилось слишком часто, словно во власти руки было замедлить его биение. Безмолвие… А ведь он привык к слову, к языку, к этой французской речи, беглой и четкой, как дробь воробьиных лапок по водосточному желобу.

Нет, он не должен ни о чем сожалеть. Сама речь есть извращение. Людское безумие настолько спутало мне мысли, что я сам стал говорить с собой, как с кем-то другим. Говорить с самим собою! Словно с чужим! Как будто я нуждался в словесных оборотах и фразах, чтобы понять самого себя…

Гаспар вздохнул и вновь прилег на постель, пытаясь расслабиться. Больше никаких слов, никаких историй… Долгое снежное безмолвие…

А что если вечность скучна?

Полноте! Скучно бывает только во времени. Вне времени я буду спасен, я буду упиваться негой бытия. Без тела, без всех прочих, без слов. Я буду вечен. Чистый дух. Прозрачнейшая чистота как таковая.

Гаспар сделал первый глоток.

Я буду совсем как ничто, но я буду всем. Пространство для меня темница, время — скорбь, я больше не желаю их, я освобождаюсь от них. Я свободен. Я — необходимость.

Он вздрогнул. А если у него останутся воспоминания? Если убийство мира не помешает видеть его во снах, точнее сказать, в кошмарах? Оказаться пленником собственной памяти на целую вечность…

Чтобы успокоиться, Гаспар допил содержимое флакона.

Право же, такое невозможно. Я убью ощутимый мир, это значит, что я убью все образы, все звуки, все запахи, все лица. Не останется больше ни единого. А видеть сны — значит все еще быть погруженным в ощутимое. В вечности не будет снов.

Он слизнул последние капли с горлышка флакона и растянулся на постели во весь рост.

Подушка показалась ему жестковатой, он попытался устроиться поудобнее и постепенно перестал о чем-либо думать.

Через несколько минут Бог почил своим последним сном, унося в небытие мир, который ему никогда не следовало оттуда извлекать.

Кажется, рассвело. Слабый свет лег на мой письменный стол. Часы пробили пять, — пять ударов, гробовых, одиноких. Мир еще представлял собою цельную глыбу безмолвия.

Я сварил себе кофе. Изнеможение, которое следует за актом творчества, навалилось мне на плечи; я был слишком утомлен, чтобы писать дальше, и слишком возбужден, чтобы вообще ничего не делать. Я принялся переписывать свой текст фиолетовыми чернилами.

К семи часам рукопись была готова, чернила высохли. Я распахнул окно: бледный, несмелый день жался к серым стенам Парижа; там, внизу, начиналась жизнь. Я спустился по лестнице и вышел на улицу.

Мне навстречу попался мальчишка; я посулил ему монету, если он отнесет пакет с рукописью по адресу Старика; в пакет я вложил записку, где объявлял, что зайду завтра после обеда. Довольный выгодной сделкой и стремясь доказать, что я не ошибся в выборе, мальчишка только натянул поглубже свою кепку и припустил во всю прыть.

Я вернулся домой и лег спать.

Кажется, я проспал больше суток. Проснулся я всего за несколько часов до встречи со Стариком. Едва придя в себя, я с величайшим трудом смог отыскать чистую сорочку и черствую горбушку. Я перешагивал через груды книг, бумаг, одежды и мусора, захламлявшие коридор. Захлопнув дверь, я принял решение завтра же выбросить все это вон или переехать на другую квартиру.

Вновь оказавшись перед унылым зданием, я вошел в темный холл и поднялся на четвертый этаж. Квартира 202. На этот раз дверь оказалась закрыта. Я позвонил.

Ответа не последовало.

Я позвонил опять.

«Квартира большая», — подумал я.

Никакого ответа.

Я звонил снова и снова. Потом постучал. Потом забарабанил в дверь изо всех сил, на случай если Старик глуховат.

Никого.