Секреты для посвященных

— Слыхали. До перестройки. А потом выяснилось, что не народ управляет правительством, а правительство народом. Как хочет, так и вертит. Потому-то и затеяли перестройку. Чтобы было наоборот…

Генерал морщит лоб, размышляет. Конечно, проще всего прикрикнуть на солдата, обругать его, заставить замолчать. Многие командиры, для него это не секрет, так и поступают. Многие, но не он. Есть только один способ добиться того, чтобы люди тебе верили. Говорить им правду. Вот он и думает, что сказать этому парню.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, надо признать, долгие годы в стране допускались серьезные извращения ленинской политики. Сталинское правительство действовало от имени народа, а подлинные его интересы игнорировало.

— А как определить, какие интересы подлинные, а какие не подлинные, если мы будем молчать?

— Ты вроде бы не молчишь, — с усмешкой говорит Лихо. — Рядом с тобой генерал сидит, твой начальник, а ты его атакуешь и в лоб, и с фланга. Только не пойму, чего добиваешься? С лозунгами на демонстрацию хочешь ходить? Так потерпи немножко: вот отслужишь, вернешься домой и иди митингуй, если душа просит. Только по мне лучше не митинговать, а работать, жизнь нашу улучшать. Больше толку будет.

— А солдату, выходит, митинговать нельзя?

— Нельзя, браток. Никак нельзя. По уставу не положено. Под трибунал можно загреметь.

Несколько минут длится молчание.

Потом Дик произносит:

— А еще я по телеку видел, как на полигоне Капустин Яр началось уничтожение боевой техники. Подорвали три твердотопливые мобильные ракеты СС-20.

— Три — это только начало, — говорит Лихо. — Всего по договоренности нам придется уничтожить более восьмисот ракет средней дальности. Одни подорвут, другие запустят в космос, а третьи разрежут на части.

— А не жалко? Делали-делали, а теперь сами же уничтожаем.

— Да не только о ракетах речь. Разве не слышал? Армия сокращается на полмиллиона человек. На пять солдат один офицер. Это же ломка скольких судеб… А сколько вооружения пойдет в плавильные печи! Ведь на все это столько сил затрачено, столько средств! Честно скажу, мне как профессиональному военному, всю жизнь проходившему в шинели, жалко. Но умом понимаю. Мир-то изменился. Раньше считалось: чем больше техники, тем лучше. А теперь принцип сверхвооруженности летит ко всем чертям. Переходим к новому принципу — разумной достаточности для обороны. Безопасность на компромиссной основе. Словом, тот же паритет, но на более низком уровне. Понятно я говорю, солдат?

— Что я, малограмотный что ли? Одного я не пойму: на других полигонах вон что творится, а у нас тихо. Мы в разоружении не участвуем, что ли?

— Не гони лошадей, солдат. У нас полигон особый. Испытательный. Его роль в новых условиях еще более возрастает. Ясно?

— Ясно, — произносит Дик, но таким тоном, что видно: слова генерала убедили его не до конца. Какая-то невысказанная мысль гвоздем застряла в его стриженой голове.

Лихо начинает сердиться:

— Ты вот что, умник, лучше скажи: матери давно не писал?

Дик тотчас же, как еж, ощетинивается колючими иглами.

— А при чем тут это?

— А при том. Я что, подрядился за тебя переписку вести?

Дик краснеет. За последние два месяца он написал три письма Лере и ни одного матери. Лера ответила один лишь раз. И ее письмо не очень-то понравилось Дику. Она доказывала, что фотография и заметка в газете никакой роли в его призыве не сыграли, что автор заметки Грачев неплохой человек. Письмо завершалось советом Дику постараться заполучить в армии какую-нибудь специальность — пригодится в мирной жизни. Дика этот практицизм его недавней подруги удивил, он запомнил ее совсем другой. А приписка и вовсе вывела его из себя: Лера просила Дика в случае встречи на полигоне с Вячеславом Грачевым обязательно передать ему от нее привет и сказать, чтоб он на нее не сердился. Какие-такие дела появились у Леры с этим очкариком? И почему он должен на нее сердиться?

Дик, во всяком случае, на нее рассердился как следует, даже разорвал ее письмо на четыре части, но не выбросил, а остыв, склеил… и спрятал в нагрудный карман.

О матери он, честно говоря, все это время и не вспоминал.

— Она что, товарищ генерал, снова вам письмо настрочила?

— А что же ей остается? Материнское сердце покоя не знает. Где ее ненаглядный, что с ним? Почему нет писем, жив ли? А сын в молчанку играет. Откуда у вас, молодых, такая жестокость к родителям? Вот я чего не пойму.

И снова — тишина. Только слышно, как гудит мотор, шуршат по асфальту шины, да время от времени дорога бросает в лобовое стекло мелкой галькой.

— Товарищ генерал, — уже другим, официальным тоном обращается к Лихо Дик. — Как там насчет моей просьбы — перейти на ракетовоз?

— Думаешь, там тебе легче будет?

— Я легкой жизни не ищу. Настоящим делом хочу заняться.

— А генерала возить — это не дело?

— Честно?

— Только так.

— Тут я что-то вроде денщика при вас. Нет, вы не подумайте… Я ценю… И вы… И Вера Никитична… — он замолкает.

— Трудно вас понять, молодых. Ладно, подумаю, что можно сделать, — со вздохом говорит Лихо.

И снова шумит мотор, под колеса стелется дорога.