Секретарь обкома

Шил Василий свет Отцович,
По прозванию — Десница.
Володел землей обширной.
В ней водились зверь и птица.
Было подданных сто тысяч,
Мужиков трудолюбивых,
Да ещё сто тысяч люду
— Горожан-мастеровых.

Да ещё таких, что пели,
Да на гусельках играли,
Да пером день-ночь скрипели,
Все Десницу прославляли.
Тех, кто целился в десятку,
Да ни разу не промазал,
Награждал Десница щедро.
Сыпал им в карманы злато,
Терема им возводил.

Ну, а был один строптивец,
Песнопевец, винопиец, —
Тот ему не угодил.
Не вонзал стрелу в десятку
Подхалимства, сладкопевства,
Был всегда свободен мыслью.
Все по-своему судил.

И расправился Десница с незадачливым пиитом,
Раза два в ладоши хлопнул,
Мальцу выдали по вые,
Отослали в заозерье,
В скиты дальние, лесные.

Там пером гусиным, острым,
Неподкупным и правдивым
Эту песню он сложил.
Пусть летит она, как птица.
Пусть разит собой Десницу.

Василий Антонович читал и читал, листая страницу за страницей. Земля, которой володел боярин Десница, была очень похожа на Старгородскую область, образом Василия Десницы автор явно намекал на него, на Василия Денисова; в окружавшей Десницу дружинушке верной сочинитель хотел, чтобы угадывали Лаврентьева, Огнева, Сергеева, других ответственных работников. Да, был тут и Илья Семенович Воробьев: «Сидит цербер Сухорукий у клеенчатых дверей». «Ну и мерзавец, — подумал Василий Антонович, — даже искалеченную руку заметил, не пожалел человека».

Физически больно стало в сердце, когда дело дошло до описания жены Десницы. Сочинитель зло высмеивал «боярыню», ночную кукушку, которая всех дневных перекуковывала. Она тайком подкрашивала волосы, старательно затягивала полнеющее чрево, слыла в Десницыном царстве просветительницей, изучала фряжский да франкский языки, значилась покровительницей хранилища древностей.

Что и говорить, Десница правил своими землями отвратительно, бездарно, деспотически, проматывал денежки, выжатые из народа, мстил непокорным, душил вольнодумцев, истреблял таланты, главным законом в земле Десницы было: «Я так сказал, да будет так!»

— Злая штука, Илья Семенович. — Василий Антонович отложил листы. — Под копирку, значит. Это, должно быть, третий или четвертый экземпляр. Довольно слепо оттиснуто. Кто принес-то?

— По почте пришло. Штемпель старгород-ский.

— Отдай Огневу. Это по его ведомству. Пусть читает и наслаждается. Пока, Илья Семенович. До завтра. Я, пожалуй, поеду.

Но он не поехал. Он отпустил машину и пошел пешком. Мокрый снег бил в лицо, барашковый воротник быстро намок, шее было неприятно от этого. На тротуарах начиналась слякоть. Василий Антонович ничего не замечал, шел, слизывая с губ мокрые хлопья. «Старинный сказ» почему-то, он даже не мог объяснить почему, его очень ранил. Было обидно, было вяло, вдруг ощутились годы, которых до этого не замечал; их оказалось уже довольно много.

Шлепал по мокрому снегу и недоумевал: в чем дело? Мало ли приходилось видеть и испытывать кляуз и прежде, мало ли видел он отвратительных анонимных писем не только о себе или Соне, — о всей партии, о советской власти. Разное бывало в жизни. И тем не менее «Старинный сказ» превосходил все по скрытой, тщательно обдуманной подлости. Василия Антоновича нисколько не занимал вопрос: кто это мог быть, кто автор? Достаточно, что такой автор нашелся, достаточно, что существовала черная душа, выносившая в себе подобную мерзость.

34