Сейф

Парикмахер, которого все в Доможилове зовут Вадиком, хотя у него уже дети — школьники, как, впрочем, и его брата, портного, величают в поселке на такой же манер, Аликом, заканчивал брить старика. Гошка, дожидаясь, стоял у окна, опершись ладонями о подоконник, смотрел во дворик парикмахерской, где девушка развешивала на просушку выстиранные простыни и салфетки. Чернущенко, входя, заметил, что при виде его в Гошкиных глазах мелькнул испуг, однако он тут же совладал с собой, стал по-прежнему, равнодушно и скучающе, наблюдать за Вадиковой помощницей...

Затем побрившийся старик расплатился с мастером и освободил кресло; Гошка галантным жестом предложил капитану занять его:

— Моя милиция меня стережет... битте!

— Спасибо, — Чернущенко как можно приветливее улыбнулся, — не спешу. Зачем очередность нарушать!

И когда Вадик принялся обрабатывать буйную Гошкину шевелюру, роняя с ножниц на пол клочья рыжих волос, Чернущенко снял фуражку и осторожно положил на подоконник. Он прикрыл ею отпечаток ладони, оставленный Гошкой на пыльной крашеной поверхности. А сам, небрежно привалившись к дверному косяку, стоял и слушал разговор Гошки и Вадика.

— Что пил? — спросил мастер. — По запаху — «Стрелецкую».

— На той неделе, Вадик.

— Утром, Гоша!

— Ну, Вадик, профессор ты. А вроде сам не поддаешь, сознательно непьющий?

— Зачем брата моего спаиваете?

— Я? Алика? Проснись, Вадик! Хоть бы когда, гад буду, сто грамм вместе...

— Не дергайся, Гоша, прическу испортим... Не ты — супруга твоя. Он к ней в буфет — она наливает. Ему ж нельзя!

— У нее свое, а я по-своему, — зло обрезал Гошка. — Уловил, Вадик?

— Я уловил, Гоша. — Маленькое и желтое личико Вадика, такое, будто его когда-то вымазали йодом и после не отмыли как следует, тоже приобрело злое выражение. — Я лишь не уловил, Гоша, как это можно за бутылку... пусть за две, три... взять у Алика золотой перстень. Старинной работы, с камнем. Пользуясь, что человек себя не помнит...

— Прекрати, Вадик, — уже спокойно, даже устало сказал Гошка. — Не уловил ты, вижу, ни хрена. Это свое — не ко мне адресуй. Мне до лампочки. Вон милиция за спиной, при милиции не могу культурненько послать тебя, куда нужно... но ты догадайся, Вадик.

— Поодеколонить?

— Перебьемся, не разбогател я, Вадик.

Выходя из парикмахерской, насмешливо бросил капитану:

— Пока, охрана!

— Пока, гражданин Устюжин!

На счастье, проезжал мимо на машине, возвращаясь с обеда, сержант Зайцев, и Чернущенко махнул ему рукой: давай ко мне! Распорядился, чтоб немедленно сюда, в парикмахерскую, прибыл эксперт-криминалист — зафиксировать след ладони... Кроме того, Чернущенко поднял с пола и завернул в бумажку прядь Гошкиных волос.

Вадик лишь глазками оторопело хлопал...

В общем, когда Чухлов прибыл из дома, ему уже могли доложить: отпечатки ладоней правой мужской руки, взятые на сравнительный анализ с места преступления и в парикмахерской, идентичны. Совпадение полное.

Занимались изучением волос — тех, обнаруженных в подвале фабрики, и этих, из Гошкиной шевелюры. Процесс затяжной, не одного часа...

А тут явился участковый инспектор Щербаков — и еще одно косвенное подтверждение!

Щербаков побывал у методиста Дома культуры Шевардина, увлеченного изучением истории родного доможиловского края, возглавляющего на общественных началах местный краеведческий музей. Шевардин сказал участковому, что он не помнит, кто именно семь лет назад нашел банку с дореволюционными деньгами на территории мебельной фабрики, возле бывшей конторы купца Гундобина. Однако есть книга учета поступающих в музей экспонатов — там, вероятнее всего, фамилии указаны. Нашли эту «книгу» — толстую прошнурованную тетрадь, и в ней действительно указывалось, что такой-то клад такого-то числа в таком-то месте был обнаружен рабочими фабрики X. А. Севрюжкиным и П. М. Мятловым.

Щербаков вскочил на мотоцикл и помчался на фабрику, где поднял по счастию не отправленные в архив приказы семилетней давности. В одном из них упоминалось, что П. М. Мятлов зачисляется в штат фабрики разнорабочим...

Следовательно, Петька Мятлов, тогда еще восемнадцатилетний, мог по поручению завхоза закапывать лаз в подвал, хорошо знал о нем. А Харитон Севрюжкин, человек в больших годах, помер, как выяснилось, минувшей зимой.

— Что ж, Григорий Силыч, пора брать у прокурора санкцию на арест Устюжина и Мятлова, — торопил Чухлова Сердюк. — Операцию по задержанию разрешите возглавить мне.

— Давай, Павел. А что, ответ на наш запрос об Устюжине не поступил еще?

— С часу на час должен быть.

— Однако запрос запросом, а что медлить-то?

— Объявляю готовность, Григорий Силыч!

— Пора.

Едва закрылась дверь за Сердюком — звонок от Варвары:

— Гриша, ты не ругай его!

— Кого?

— Аркашу Дрыганова.

— Не понимаю. И с каких это пор работникам сберкассы позволено вмешиваться в дела райотдела внутренних дел? Очнись, Варвара-а!

— Ладно тебе, Чухлов... но не ругай его, прошу...

— Да за что ругать — не ругать, черт побери!

— Ты на кого кричишь, Чухлов? На правонарушителя?.. Не я — ты очнись. Остынь. Таенька не звонила тебе еще?

— Дождешься, как же... И обедом вашим сыт.