Сёгун

Мура вздохнул. Он зашел в маленький домик во дворе перед главными воротами и непроизвольно пукнул, когда стал облегчаться в ведро. «Хотел бы я знать, что же случилось на самом деле, – спросил он себя, мастурбируя. – Почему Кику-сан больна? Может быть, дайме и правда действовал зубами? Как необычно!»

Он вышел, покачиваясь, чтобы удостовериться, что не испачкал свою набедренную повязку, и пошел через площадь, глубоко задумавшись.

«О, ках бы мне хотелось провести ночь с госпожой Кику! Почему бы нет? Сколько Оми-сан заплатил ее хозяйке, – что мы должны будем заплатить в конце концов – два коку? Говорят, что хозяйка, Дзеоко-сан, потребовала и получила в десять раз больше обычной платы. Неужели она получила пять коку за одну ночь? Кику-сан, конечно, стоит этого, да? Ходят слухи, что она в свои восемнадцать лет столь же опытна, как и женщина вдвое большего возраста. Она, видимо, может продлить… О, ее счастье! Если бы мне довелось – как бы я начал?»

Рассеянно он копошился в набедренной повязке, в то время как ноги по хорошо утоптанной тропинке привели его на площадь на погребальное место.

Костер был приготовлен. Депутация из пяти деревенских жителей уже собралась там.

Это было самое приятное место в деревне, где морской бриз летом был самым прохладным, открывающийся вид – самым красивым. Поблизости был деревенский синтоистский храм, аккуратная соломенная крыша на пьедестале для ками – духа, который жил или мог жить там, если бы захотел. Узловатый тис, который рос здесь раньше, чем появилась деревня, был наклонен в сторону ветра.

Позднее по тропинке поднялся Оми. С ним были Зукимото и четыре гвардейца. Он стоял в стороне. Когда он формально поклонился костру и покрытому саваном, почти расчлененному телу, которое лежало на дровах, все они поклонились вместе с ним, чтобы почтить варвара, который умер, чтобы могли жить его товарищи.

По его сигналу Зукимото вышел вперед и зажег огонь. Зукимото попросил Оми об этом, и эта честь ему была предоставлена. Он поклонился в последний раз. И потом, когда огонь разгорелся, они ушли.

* * *

Блэксорн наклонился ко дну бочки, аккуратно отмерил полчашки воды и отдал ее Сонку. Сонк попытался выпить ее наконец, но руки его дрожали, и он не смог. Он всосал эту тепловатую жидкость, сожалея об этом, так как в тот момент, когда она проходила через его пересохшее горло и он ощупью пробирался к своему месту у стены, он наступил на тех, чья очередь была сейчас ложиться на его место. На полу теперь были глубокая грязь, зловоние и ужасное нашествие мух. Слабый солнечный свет проникал через доски крышки люка.

Винк был следующим. Он взял чашку и смотрел на нее, сидя около бочонка. Спилберген сидел с другой стороны.

– Спасибо, – пробормотал он уныло.

– Поторопись! – сказал Жан Ропер, рана на его щеке уже нагнаивалась. Его очередь была последней, и, сидя так близко, он чувствовал, как сильно болит горло. – Поторопись, Винк, ради Бога.

– Извини, вот возьми, – пробормотал Винк, протягивая ему чашку и забыв о мухах, которые пятнами облепили его.

– Пей, дурак! Это все, что ты получишь до захода солнца. Пей! – Жан Ропер толкнул чашку обратно ему в руки. Винк не взглянул на него, но послушался с несчастным видом и ускользнул обратно в свой личный ад.

Жан Ропер взял свою чашку воды от Блэксорна, закрыл глаза и молча поблагодарил. Он был один из стоящих, мускулы его ног болели. Чашки едва хватило на два глотка.

И теперь, когда все они получили свою порцию, Блэксорн тоже зачерпнул и с удовольствием выпил. Его рот и язык болели, они горели и были в пыли. Мухи, пот и грязь покрывали его. Грудь и спина сильно ныли от ушибов.

Он наблюдал за самураем, который остался в погребе. Мужчина лежал напротив стены, между Сонком и Крууком, занимая как можно меньше места, и не двигался часами. Он мрачно смотрел в пространство, обнаженный, если не считать набедренной повязки, весь покрытый синяками, с толстым рубцом вокруг шеи.

Когда Блэксорн впервые пришел в сознание, погреб был погружен в полную темноту. Крики заполняли яму, и он подумал, что мертв и находится в ужасных глубинах преисподней. Он чувствовал себя так, как будто его засасывает в навоз, который был липким и текучим сверх всякой меры. Он закричал в страхе и забился в панике, неспособный дышать, до тех пор, пока не услышал: «Все нормально, кормчий, ты не умер, все нормально. Проснись, проснись, ради Бога, это не ад, хотя бы это и могло быть адом. О, Боже, помоги нам!»

Когда он полностью пришел в себя, ему рассказали о Пьетерсуне и бочках морской воды.

– О, Боже, забери нас отсюда, – простонал кто-то.

– Что они делают с бедным старым Пьетерсуном? Что они сделали с ним? О, Боже, помоги нам. Я не могу выдержать эти крики!

– О, Боже, пусть бедняга умрет. Помоги ему умереть.

– О, Боже, прекрати эти крики! Пожалуйста, останови эти вопли!

Эта яма и вопли Пьетерсуна устроили им проверку, вынудили их глубже заглянуть в себя. И ни одному не понравилось то, что он там увидел.

«Темнота еще усугубляет ситуацию», – подумал Блэксорн. Для тех, кто был в этой яме, ночь казалась бесконечной.