Сегодня я умру

Эдельвейс Сегодня я умру

Сегодня я умру…

Девушка склонила голову на бок, внимательно разглядывая выведенные аккуратным, витиеватым почерком слова, на девственно белом листе. Почему то, мысли, что она носила в себе уже неделю, коснувшись бумаги, вдруг обрели совсем другие очертания, хотя, кажется, еще мгновение назад, она хотела сказать совсем иное. Начать издалека, с чернеющих на бескрайних холмах, тонких веточках вереска или с резкого, одурманивающего аромата багульника. Рассказать о том, как там, под тонкой от вечного голода кожей, рождается сказка, как она оживает, впивается в плоть своего носителя тысячей маленьких пастей, и рвется, рвется наружу, оставляя своего создателя, свою мать обескровленной, лишенной формы массой, сброшенной кожей. Кажется, ей хотелось донести в этом последнем, а от того столь важном листке, то как пахнут звезды, в далекой не доступной вышине. И о чем нашептывает тем, кто способен услышать его слова ветер, самый свободный из всех ее друзей, видевший столько скорби и боли, что диву порой даешься, как до сих пор он не смёл с лица земли города. Кажется…

Палец скользит по написанному, словно пытается вобрать в себя каждый звук, каждую ноту, что рождается под ним. Девушка улыбается, ускользая все дальше от погруженной в полумрак комнаты, глубоко-глубоко в тонкую вязь воспоминаний.

«Холодно, так холодно…

Маленькая, лет десяти не более, девочка, спряталась в густой траве у обочины, то и дело, потирая озябшие от ночной сырости руки, и упорно вглядывалась в хорошо заметное с ее убежища здание на противоположной стороне дороги. Старый, можно даже сказать ветхий дом, сплошь поросший мхом и вьюнком, погруженный, как впрочем, и весь город в сонную тишину поздней летней ночи. Мир дышал спокойствием и теплом, такой родной и уютный, каким умеют чувствовать его только дети, в силу малого опыта еще не знающие боли и страха, что может таиться кажется в каждой тени. Но это ложь, все это и бескрайнее черное небо над головой, в котором ей никогда не увидеть звезд, которое она однажды и вовсе перестанет видеть. И легкий, убаюкивающий ветерок и запах сирени, тянущийся откуда-то из темных глубин двора, это спокойствие и эта нега, ложь, что должна прекратиться немедля или может чуть погодя. Тонкое полотно, сказка, наброшенная на ужасающее в своей откровенности лицо бытия, уж она-то знает, ведь сегодня, прямо сейчас здесь точно кто-то умрет, и ей так хочется увидеть, зачем Папе эти неприкаянные души.

Видимо, она уснула и визг, разорвавший тишину ночи, заставил детское сердечко затрепетать, как раненной птице в силках. Дом сиял, полыхая зарницей, дом цвел, как цветёт в колдовской ночи, запретный папоротник, что исполняет желания, дом горел, поднимаясь к небу сизым дымом, заполняя своим смрадом все вокруг, а откуда-то из его чернеющей пасти раздавался переполненный до краев болью, сводящий с ума визг. Девочка кричит, кричит из-за всех сил, сама не понимая, почему и чудятся ей тонкие нити, что скользят прочь из объятого пламенем дома, среди травы и деревьев, путаются в кустах шиповника и, наконец, достигают ее, обвивая лодыжки.»

Девушка за столом вздрогнула, и тихо засмеялась, вписывая новые ноты в тонкую вязь на белой бумаге.