Седьмой урок

4. Еще об одном — о глобальности вопросов воспитания. Усвоено уже понятие глобальности атома. Но вопросы воспитания в наши дни, забота о грядущем не менее насущны. В нынешних условиях, а тем более в условиях грядущего усложненного бытия, обязательно сознавать, что распад душевный не менее угрожающ, чем распад атома. Кому же, если не нам, — в ряду забот о мире и добром атоме, — ратовать за глобальное здоровье, судьбу грядущего поколения, провозгласить всеобщую ответственность перед грядущим.

Солнце и ночь

Весь день пишем шпаргалки — гармошками, завитушками, на резиночках, на ногтях. Мери Жемчужная выдвинула тезис:

— Шпаргалки — это метод познания!

— Абсолютно! — подхватила Верочка Корж. — Если сложить все шпаргалки воедино, получится учебник. Можно было бы, конечно, готовиться по учебнику, но как-то не хочется нарушать традиций.

Собираемся в парке на заветной площадке, неподалеку от форума футбольных болельщиков. Спорим, кружимся в надежде, авось чудом занесет сюда решение задач или тексты сочинений.

На последнем уроке Катерина Михайловна явилась классу словно на капитанском мостике.

— Ребята! В эти дни мы все, как один человек, будем особенно деловиты, спокойны и внимательны. Деловитость и спокойствие — наилучшая обстановка для экзаменов.

Элька вскочил и поднял руку:

— Катерина Михайловна, а что такое валидол?

— Я могу объяснить… Но, зачем тебе, Эдик?

— А зачем вы носите валидол с собой в сумочке?

Утром я все смотрю на солнце, как наливается оно летней теплынью, смотрю, пока не заболят глаза, нарочно, чтобы проверить — выдержу или не выдержу.

Достала купальник, не надо ли где отпустить. Тесный, едва надела! Хоть болела зимой, а все равно тесный…

Последние странички дневника, мне и на письма не хватает времени… Хорошо было древним, сиди себе в усадьбе, пиши мемуары или письма кузине в столицу, кузену в Париж; музицируй, разговаривай с попугаем по-французски…

Странно, почему мы, вспоминая о прошлом, видим себя на балах рядом с Татьяной или Онегиным, Вронским, Волконским. Думаем об усадьбе и Париже, а не о крепостных мужиках? Мои деды, например, крепостные, не рауты у них были, а страда. На конюшне их секли, продавали вместе с мертвыми душами.

Спросила об этом Олежку:

— Почему?

— А я всегда думаю: мы ж рабочие из крестьян!

Письмо от тети Клары:

«Слава богу, все благополучно, меньше лекарств и рецептов, больше ясных дней. Часто говорим о тебе, Григорий Павлович винит во всем себя и всех нас: недоглядели. Вот сколько у нас с тобой переживаний. Ну, ничего, теперь все уладится. Так и Григорий Павлович говорит: «Посмотришь — перерастет, человеком станет. Ради бога, напиши ему о себе, напиши хорошо, честно».

Я напишу ему большое, хорошее письмо. Только бы найти нужные слова. И чтобы все — правда.

Еще девятый класс, потом еще год в десятом. Потом, вот как сейчас, открою дверь школы и тогда — жизнь.

Все чаще думаю об этом «тогда».

В окне летнее, ярое солнце.

Что означает слово — ярое?

Мы проходили, но я забыла, и не хочется вспоминать.

Ярое и все!

А вдруг спросят на устном?

Артур давным-давно уехал.

Ничего не написал и не напишет, хоть обещал. Пока не случится чепе — тогда сразу прилетит.

Бродим с Олежкой по аллеям лесопарка. Я его спрашиваю по истории, он меня. Пока не разболится голова.

— Почему ты не рисуешь? — пристаю я к нему. — Смотри, как тут кругом: зеленое, голубое, пестрое. Почему ты не рисуешь, а дудишь на медной трубе?

— Из медных труб состоит оркестр.

— Хочешь, я познакомлю тебя с настоящим художником?

— А как ты узнала, что настоящий?

— Почему раньше художники рисовали все красивое — красивых женщин, цветы, плоды, — а теперь все войну и войну?

— А ты забыла про войну?

— Что значит забыла? Я никогда ее не видела. Я не хочу думать о ней.

— Мы всегда думаем о ней. Даже когда кажется, что не думаем.

Вот так поговорим и разойдемся!

— Пока!

Я знаю, он смотрит мне вслед, а я не оглядываюсь. Не люблю оглядываться, раз ушла, значит ушла. Не люблю вспоминать о тревожном. И сейчас забыла о происшедшем. Происшедшее, значит — прошло! Но все равно, что-то осталось во мне, не хочется быть одной, неприятны слишком шумные ребята, крикливые патефонные пластинки (Олежка так говорит: патефонные, вместо «грамзапись», и я стала так говорить). Что-то непонятное со мной, незнакомое. Как будто уезжаешь в поезде и где-то далеко осталось детство, игрушечная жизнь, витрины «Детского мира».

Бегу в школу по отсыревшей после дождя земле, шпильки туфель вгрузают в глину пустыря, оставляя точечки, — вся наша дорожка исколота шпильками. Так, и бегут они через пустырь в город. Неприятно проходить мимо подъезда, в котором скрывалась от ребят…