Седьмой урок

«Я тут совсем одна. Город большой, а я маленькая-маленькая. Сначала все было очень хорошо. Чудесно! Веселилась со всеми. У нас много мировых девчонок и мальчишек. Столько музыки! Цветов! Совершенно потрясающе! Потом все изменилось. Теперь только ты у меня самая родненькая…»

Потом пришло простое решение. Там, в далеком углу, где проживала ее мать, работали такие же люди, как Саранцев, столь же преданные делу, можно было воспользоваться телеграфом, телефонными проводами, снестись перепиской. Но ему требовались не провода, не телеграф, не переписка. Надо было видеть самому. Все складывалось тревожно, жестоко. Подавленная горем седая женщина, мама. А дело требовало проверки свидетельских показаний, человеческое горе становилось предметом следствия.

Требовались факты, улики, документы.

А перед глазами — горестный, скорбящий лик.

Или, возможно, не улики, не документы — по-человечески, душевно понять человека?

А если преступление прикинулось скорбью?

Нет, он всем существом своим слышит ее — мама!

И если она поверит ему, угадает в нем человека, так же чисто и ясно видящего мир, так же по-народному отличающего добро от зла, ненавидящего зло?

Но, если ошибка, если нет преступления — напрасно растревоженные раны!

На один только миг он вызывает в памяти обличье Роева, и все сомнения рассеиваются.

И снова явился он к шефу без папки, но не с пустыми руками.

Получил благословение на кратковременный отпуск, не командировку, а отпуск по личным делам и обстоятельствам.

И вот перед ним несколько писем:

«Прости, что долго молчала. Все очень хорошо, все так интересно. Много хороших ребят. Как ты живешь там, мамочка?»

«Дорогая, родненькая, прости! Завертелась. Город такой большой».

И еще — похожие.

И вдруг совсем иное, хоть и ее рукой, но словно продиктованное:

«Дорогая мамочка! Нам очень желательно, чтобы ты побыла у нас, пока мы вернемся. Приезжай срочно. Деньги на дорогу Неонил Степанович перевел. У меня отдельная однокомнатная. Так что устроишься прекрасно».

— Я была у них, — пояснила старуха, — человек он ничего, обходительный. Только не могла понять: записаны они или не записаны. Да уж это ихнее дело. Горько, правда, мне, но я уж смолчала.

— А зачем вас приглашали? Погостить? Познакомиться с Неонилом Степановичем? Или дело какое?

— Просили постеречь квартиру, присмотреть за обстановкой.

— Да какая ж у нее обстановка?

— А этого уж не знаю. К городу не привычная. Как кто в городе живет. Просили постеречь, и я стерегла. Потом снова просили, чтобы к весне приехала. Я и собралась было…

— Что же, снова постеречь обстановку?

— Нет, ремонт у них затевался. Шашель в полу. Полы требовалось перекидывать. Так чтобы я ремонта до их возвращения не допустила.

— Как вы сказали? Шашель?

— Да, полы по дому перекидывали.

— То есть как же — шашель? Дом-то новехонький!

— А этого не знаю. Писали мне, я и собиралась. Как в прошлый раз. Чтобы никого не впускать. А если заявятся — дать телеграмму.

— Телеграмму? И телеграмму требовали?

— А как же, теперь кругом все дают телеграммы.

— И вы телеграфировали?

— Да я и приехать не успела — стряслось!

— А в прошлый раз?

— В прошлый раз до телеграммы не дошло. Никто по ремонту не тревожил.

И разговор этот, и вся встреча складывались совсем иначе, чем представлялось Анатолию. Печаль еще не сошла с ее лица, но сквозь печаль проступила настороженность, словно она опасалась чего-то или кого-то, словно приезд Саранцева встревожил ее. Пригрозили ей? Запугали? Или сама испугалась? Возможно, обычная неохота простого человека вступить в объяснения по тревожным делам. Обида, что в горести донимают и беспокоят.

Что-то появилось в ней новое. Зачуяла недоброе? Оберегает память и честь дочери? Не допускает, отбрасывает недоброе?

Если бы запугали, не стала бы рассказывать о шашеле, ремонте и телеграмме. Да и Роеву теперь пугать ее ни к чему. Верней отпустить с миром в глубинку. Что она знает? Чем опасна ему? Первым долгом заказал бы упоминать про ремонт, если в этом ремонте что-либо кроется.

Шашель? Условный сигнал? Тревога?

— Вот вы сказали — шашель. Но из ваших слов получается, что никто по этому поводу не приходил?

— Никого не было.