Седьмой урок

На окнах не было цветов, но зато окна выходили в цветник, и земля в цветнике была возделана. Впрочем, Богдан Протасович не приметил ни опрятности, ни цветника. Порой он и лиц не замечал — у него имелась досадная черта, которую он сам осуждал: в период увлечения работой уходил в себя, замыкался; в такие дни он обращался к сотрудникам не по имени и отчеству, а так: «я вас прошу», «разрешите вам напомнить», «от нас с вами зависит». И при этом не поднимал головы, не отрывался от поля наблюдения.

Все, что видел: работа, работа, рабочий стол.

Он не любил в себе это качество, стремился сгладить угловатость.

Но включалась работа, и все шло по-старому: «мы с вами допустили», «мы оказались…», «мы решили не наилучшим образом»…

Однако сегодня, неизвестно почему — быть может, повлияла поездка, долгое отсутствие — он видел только людей. Вещи, аппаратура, схемы — все это отодвинулось, утонуло в глубоких тенях. Только люди, только лица. Первое, что воспринял он, переступив порог лаборатории, — молодые голоса. Молодость — основной тон лаборатории Кирилловой. Вага увидел всех сразу, вместе, как видим птиц в небе, в едином полете. И только постепенно, после яркого света, определялись черты лица, присущая особенность движений.

Ближе всех востроглазая девушка. За стеклами очков не определишь цвета глаз. Белый колпак наподобие пилотки сдвинут залихватски набекрень. Большие очки с широкими заушниками-оглоблями представляются чем-то чужеродным на миловидном, чуть мальчишеском лице.

Богдану Протасовичу вспомнилось: как-то Чаплыгина оставила их на лабораторном столе. Требовалось спешно разобрать собственную убористую запись, без очков оказалось сподручнее.

Вага украдкой взял со стола ее очки, бифокальные, сверкающие, внушительные. Верхние и нижние стекла оказались простыми, нулевыми — только легкий дымчатый фильтр. Этакое своеобразное новомодное кокетство, научные сережки.

— Вы обратили внимание, — шепнул он Кирилловой, — обратили внимание на окуляры коллеги Чаплыгиной?

Надежда Сергеевна восприняла это замечание по-своему:

— Да, с девушкой что-то творится. Обычно она очень собрана.

— Я об очках.

— А я о человеке…

И затем, когда зашли в бокс, продолжала:

— У нас тут трагический случай… Сняли стюардессу с самолета в тяжелом состоянии, после заграничного рейса. Новейшая ипостась вируса. Таинственный незнакомец. — Кириллова указала на термостат. — Сейчас он здесь, в нашей коллекции. Самый разбойный характер, какой только приходилось наблюдать. Применяемая форма актина оказалась неэффективной.

Вага вспылил:

— Ну вот, пожалуйста!

— Очевидно, было упущено время. Это ведь зарубежный рейс, а не клиника.

— Время упущено!..

Кириллова прикрыла дверь бокса:

— Девушку спасли… Но Танюша… Таня Чаплыгина пережила все это крайне болезненно.

— А нам как пережить? Постараемся сохранить ажур, Надежда Сергеевна?

Они вышли из бокса.

Взгляд Богдана Протасовича скользнул по окружающим вещам — обычная обстановка современной экспериментальной лаборатории: стекло, белая эмаль, никель. Тут все ново, и уже тесновато от новшеств. И только в самом углу сохранилась реликвия — старый стол, заново покрытый линолеумом. Оцинкованные подносы, штативы для пробирок, платиновые петли и иглы для посевов, чашки Петри, которые здесь принято называть чашками Гейденрейха.

— Все сохранилось здесь… — проговорил Вага.

Кириллова, кажется, не расслышала.

— И я вижу маленькую хрупкую девчушку, — продолжал Вага, — вот она впервые подошла к этому столу, взяла скальпель… Сколько прошло времени с тех пор?

— Пятнадцать лет.

— Неужели пятнадцать?

Пятнадцать лет назад Надежда Сергеевна впервые вошла в лабораторию профессора Ваги. Он упрямо называл лабораторию биологической, а не вирусологической, должно быть потому, что в исследованиях своих шел не от изучения повадок и характера вируса, не от момента вирус-клетка, не с позиций микробиолога, а от попытки расшифровать общую защитную функцию макроорганизма, механизм уравновешивания с внешней средой. И уже отсюда — механизм специфического иммунитета — как частное проявление общих защитных свойств.

Это более напоминало путь Мечникова, чем путь Флеминга.

Пятнадцать лет ежедневно приходила сюда Надежда Сергеевна, и всякий раз это было откровением, ибо все вокруг с восходом солнца возникает заново. Обыденности нет, есть только обыденный взгляд на вещи. За эти немалые годы Надежда Сергеевна никак не могла привыкнуть к чудачествам и капризам человека, которого считала своим учителем.

Она, разумеется, уважала Богдана Протасовича, восторгалась умением безукоризненно построить опыт, глубиной и последовательностью анализа, но вместе с тем ужасалась его несобранностью, порицала не свойственную солидному возрасту неуравновешенность, а порой жалела, как жалеют дурно воспитанного ребенка. Однако никогда не оставалась равнодушной, не могла примениться к его характеру. Впрочем, и не пыталась.