Седьмой урок

— Слышал уже. Про дядю Григория что тетка пишет?

— Лучше ему.

— С этого разговор и начинай, — Василь отвернулся, — а то чужие слова какие-то. Чужая приехала. И не видать никогда.

— Я у Таси все время…

Убежала. А что мне с ним переговариваться!

Вернулась, мальчишки все еще за столом сидят, над чертежами колдуют. Инженеры! Тася и то над ними смеется: нашли, что стряпать, — велосипеды. Лучше бы для станка что-нибудь придумали; вон соседский Павел сварганил резец и целый год план выгоняет. Но Василя ничем не проймешь, уж если нацелился…

Вошла я — тихо. Мальчишки меня не заметили, слышу, Василь товарищу докладывает:

— Девчонка ничего, грамотная. Но вдруг накатит, глаза к носу скосит, завеется. Где ее носит? Домой вернется, не подступись.

Про кого это?

— Ничего-о-о, — покладисто отзывается Валерка, — перерастет.

— Перерастает-перерастает, уже восьмой переросла.

— Она ж болела!

— Ну, верно, болела. Пара бы выздороветь.

Заметили меня:

— Ступай, определяйся на кухне, — повелел Василь, — пристройся, там стол свободный. Нам большой стол для чертежей требуется. Уступи на вечерок. А я зато всю кухню в порядок приведу. Всю посуду и кастрюли перемою.

— Можешь сам на кухне сидеть. Подумаешь!

— Я же говорю: как палубу кухню надраю. А нам сейчас чертежи развернуть надо.

— Ну и разворачивайте. А я на кухне не намерена. Я лучше тут у окна устроюсь.

Уроки приготовила, учебники давно сложила, а мальчишки все еще на шестеренки молятся. Один кричит — задача! Другой кричит — передача. Тот про шарикоподшипники, а тот про обороты. Ничего не разберешь. Я и не думала, что над велосипедами так колдуют. Два колеса, чего там голову ломать!

— Ой, Василек, в ушах у меня гудят ваши шестеренки!

— А ты привыкай; дома привыкнешь, в цеху легче жить будет.

— Только и думаю про ваш цех.

— А ты подумай. Подумаешь — человеком станешь. — И обращается к Валерке: — Видал нашу леди? Маркизы-графини! Шестеренки ей некрасиво. А что тебе красиво?

— Пригласи ее на велотрек, — советует Валерка, — пусть полюбуется машинами на виражах. Зачем ты ее шестеренками пугаешь?

— У шестеренок своя красота, — упрямится Василь. — Кто деталь не поймет, не полюбит, тому и машина — чужое дело. Так, лишь бы сесть да поехать.

И снова за свои чертежи.

— Если выиграть на одном микроне, только на одном микроне, и то дистанция! Да снизить лобовое, изменить посадку гонщика.

— Не забывай про утомляемость! Лобовое снизишь, утомляемость нагонишь. То на то. Посадка гонщика не последнее дело. Удобство седла! Утомляемость снизим, машина побежит резвее.

Прильнули к столу, про меня забыли. А я не люблю, когда меня не замечают:

— Машина должна быть красивой! — бросила из своего угла.

— Ты смотри, понимает, — поднял голову Василь, — а ты знаешь, в чем есть краса машины? Рисуночек? Узорчики? Красота машины, — это когда она входит в бег, как влитая, когда она вся вогналась в движение.

— А если рама рыже-буро-малиновая? Это ничего, по-твоему?

— Верно, Марина, — подхватил Валерка, — краски тоже на бег влияют. Не уступай Василю в красочках.

— Так я ж не спорю, — прикидывается ладненьким Василь, — я ж никогда напрасно не спорю. Согласен. Машина должна звать гонщика вперед. Я ж понимаю, скорость зависит от настроения гонщика.

— Душевно рад, что мы все тут за красоту, — подхватил Валерка и обратился ко мне, — привыкай к нашей жизни, Мариночка.

— Машины, машины, машины! Вы скоро стихами про машины говорить будете!

И сама не замечаю, как постепенно привыкаю к их жизни.

Тася сегодня всю ночь проплакала — недостача.

Хорошо, что у нее отгул, а то бы перед всеми в кафе с глазами распухшими!

Виктор исчез. Не появляется. Мальчишки все такие, не надо переживать, все равно, что в троллейбусе — все рядышком до первой остановки. Назло себе так говорю, а думаю другое, жду чего-то настоящего…

Девчонки наши с ума посходили, задыхаются от весны, у каждой уже свой закрепленный «он». Только и слышно: «Он поглядел, он сказал, он написал…»

Жизнь моя меняется, скоро кухонный передник надену. Наши все в разгоне, все на работе; старики в землю вросли. Бабця еще ничего, борща наварит, на три дня хватает. А то и перепечки замесит. А дед все больше на завалинке мировые вопросы решает, на солнце щурится, погоду предсказывает:

— Марина, ты сегодня свою болбонью одевай. Сильный дождь предвидится.

Я и без его предсказаний каждый день болонью таскаю и в холод и в зной, от ледохода до заморозков; у нас все так — мода.

Вчера не смолчала, спросила Тасю:

— Что это твоего мальчика не видать?

— Какого мальчика? У меня никаких мальчиков нет. Не знаю, про которого спрашиваешь.

«Не знает, про которого спрашиваю!..» Овечка. Не пойму ее. На работе — работа. Придет домой, разговор про работу. Вырвется на танцплощадку, повертится до упаду в тесных туфлях, потом дома мозоли целый час отпаривает. Наутро снова на работу. Ей уж скоро двадцать один. Старая дева двадцатого столетия.

И мои дни убегают. Скоро старухой стану. Хозяйничаю, по пальцам каждую копеечку считаю. На хлеб, на крупу. На кино не остается, у Василя выпрашиваю.