Седьмой сын (сборник)

К столу подошла старуха, жена Афако.

— Я хочу первая подписаться под этой бумагой, где люди протестуют против войны, — сказала она. Замира подала ей стул, но она не села. Одной рукой она оперлась о край стола, другой сняла с головы черную повязку и бросила ее на землю, как это делают пожилые осетинки в самых торжественных случаях. Пастухи, тесно сидевшие вокруг стола, встали и сняли шапки. Мальчик-подпасок поднял платок и положил на стол. — Я хочу сказать, потому что писать не умею. Пусть мои слова под этой бумагой напишет Замира — ей предстоит скоро стать матерью. Я дочь пастуха, родилась в кутане. И замуж вышла за пастуха, и сына родила в кутане в ту ночь, когда над миром всходило солнце новой жизни, когда Ленин сказал всем пастухам: «Боритесь настанете людьми…» Война убила моего сына, который учился в Москве. Война осиротила Замиру. Я не хочу, чтобы матери оплакивали убитых детей. Я не хочу, чтобы дети оставались без отцов. Я не хочу, чтобы невесты оплакивали женихов, жены мужей, сестры братьев. Я хочу, чтобы дети учились, чтобы каменщики строили красивые дома, чтобы там, где когда-то было горе, всегда светило солнце…

Она взяла лист бумаги и, высоко подняв его, призывно протянула вперед.

К столу, как в час торжественной клятвы, один за другим подходили пастухи и ставили свои подписи…

III

Небо дрожало синей россыпью звезд. Серебром отливала роса на ромашковых лугах. Замира лежала на спине. Подушка жгла ей голову, и она то и дело переворачивала ее.

— Мне страшно, нана[12].

Старуха сидела рядом и большой белой рукой гладила ее разбросанные волосы.

— Потерпи немного, уже ягнята заблеяли — это к рассвету.

Замира приподняла голову и посмотрела в окно. На темном предрассветном небе большая яркая звезда рассыпала вокруг себя голубоватые дрожащие снежинки.

Тяжело опуская голову на подушку, Замира облизнула сухие воспаленные губы и прошептала:

— Ох, больно мне, нана, трудно…

— Скоро утро, — певуче сказала старуха.

Она опустилась на колени перед кроватью, провела рукой по щекам Замиры, пригладила ее волосы и ровным тихим голосом продолжала, как бы убаюкивая:

— Кричи, милая, кричи, не стесняйся, это право роженицы… Потому и неугасима любовь матери, что ребенок ей в великих муках достается… Скоро утро, повезут тебя в больницу, белую, как снег, чистую, как сама любовь матери. Вспоминаю, как я родила своего сына. Была зима, февраль. В это время, сама знаешь, овцы уже котятся. Лет мне было гораздо меньше, чем тебе сейчас, и рожала я не в белой больнице, а в темном пастушьем шалаше, на соломе, прикрытой войлоком. Теперь у тебя, ма хур, овцы котятся в лучших условиях, чем женщина рожала тогда…

Замира притихла. Медленная певучая речь старухи успокаивала ее.

— … В ту ночь волки задрали овцу и остались от матери два маленьких беспомощных ягненка. Муж принес их в подоле черкески, положил ко мне под одеяло и сказал: «Жалко, согрей». Часто я потом рассказывала об этом сыну, и он смеялся тому, что родился в одних яслях с ягнятами… А теперь времена, ма хур, другие, сказочные времена…

— Ох, нана, трудно мне, — прошептала Замира запекшимися губами.

— Ничего, потерпи, скоро утро.

Старуха подошла к окну и распахнула его.

Предрассветный холод ворвался в комнату. Радостным птичьим гомоном были полны росистые луга. Звенел родничок под горой, и розовый туман стлался над холмами. Тычась теплыми сонными мордочками в мохнатые бока матерей, ягнята нехотя отрывались от них.

Всходило солнце. Горячим золотом переливалось оно в мокрых головках цветов. Приминая высокую росистую траву, стада рассыпались по долине.

— Скоро тебя повезут, — ласково шептала старуха, — старик еще с вечера ускакал, молодым не доверил. До МТС всего тридцать километров, оттуда позвонят в район и за тобой приедут, — говорила старуха, чувствуя под рукой вздрагивающее тело молодой женщины. — Тебе ведь доктора давно сказали, что надо уезжать, а ты до всего жадная, никому ягнят своих не доверила. А вот теперь твоего маленького ягненка принять некому.

Быстро приближаясь, донесся в комнату гул самолета.

— Это за тобой приехали, за тобой.

В высоком утреннем небе сверкнуло серебристое крыло самолета. Машина делала круг перед посадкой. Пастухи запрокинули головы.

— За ней, за нашей Замирой, — радостно говорили они. Тревожна была эта ночь в стане, пастухи не спали, прислушиваясь к каждому шороху в комнате Замиры.

Как гигантский орел, парил санитарный самолет над кирпичными постройками стана. Потом плавно пошел к земле, коснулся колесами влажных головок ромашек и опустился на скошенном лугу. Все побежали к серебристой машине.

— Где роженица? — спросила молодая женщина в белоснежном халате, выходя с носилками из кабины.

Прежде чем проститься с Замирой, старуха тихо сказала акушерке:

— Молодая… Это хорошо. И ты, и Замира, и земля наша, и солнце — все, все молодое, — говорила она, идя за носилками. Во дворе стана к ней подошел муж, только что вернувшийся из МТС.