Седьмой сын

– Видишь ли, – объяснил маме Мера, – ножи и этот священник не могли находиться в одной комнате одновременно с Элом-младшим.

– Но почему? – воскликнула она. – Пастор же хотел делать операцию!

– Ну, сейчас он этого точно не хочет, – пожал плечами Мера.

Нож и пила лежали на одеяле.

– Па, – позвал Мера.

– Только не я, – ответил он.

– Ма, – обернулся Мера.

– Не могу, – сказала она.

– Что ж, – сдался Мера. – Придется тогда мне освоить ремесло хирурга.

Он поглядел на Элвина.

Лицо мальчика приняло смертельно бледный оттенок, сменивший лихорадочный румянец на щеках. Положение с каждой минутой ухудшалось. Однако Элвину удалось-таки выдавить из себя подобие улыбки и прошептать:

– Видимо, так.

– Ма, будешь оттягивать кожу.

Она кивнула.

Мера взял нож и прижал лезвие к нижней черте.

– Мера, – шепнул Эл-младший.

– Да, Элвин?

– Я выдержу боль и ни разу не дернусь, если ты будешь свистеть.

– Я не могу одновременно резать и придумывать мелодию, – возразил Мера.

– А и не нужно никакой мелодии, – сказал Элвин.

Мера всмотрелся в глаза мальчика. У него не было выбора, и он поступил, как его просили. Ведь нога принадлежала Элу, а если ему хочется, чтобы его оперировал хирург-музыкант, так тому и быть. Мера глубоко вздохнул и принялся насвистывать – не мелодию, отдельные ноты. Он снова приложил лезвие к черной черте и начал резать. Сделав легкий надрез, он остановился, поскольку услышал судорожный вздох Элвина.

– Продолжай насвистывать, – выдавил Элвин. – И режь прямо до кости.

Мера засвистел. На этот раз он рубанул сильно и глубоко. Прямо до кости. Глубокий разрез разошелся по сторонам. Мера подрезал ножом углы и поднял кожу вместе с мускулами. Сначала кровь хлестала фонтаном, но очень быстро остановилась. Элвин, наверное, сотворил внутри себя что-то такое, что остановило кровотечение, решил Мера.

– Мать, – окликнул папа.

Мама наклонилась и отогнула кровавый лоскут плоти. Дрожащими пальцами Эл провел две линии на покрытой красными потеками кости ноги. Мера положил нож и взял пилу. Впившись в кость, она издала противный скрипучий хруст. Но Мера насвистывал и пилил, пилил и насвистывал. Вскоре зараженный кусочек оказался у него в руках. Он ничем не отличался от обычной кости.

– Ты уверен, что я правильно отрезал? – спросил он.

Эл медленно кивнул.

– Я все вырезал, ничего не осталось? – уточнил Мера.

Несколько мгновений Эл сидел молча, а потом опять кивнул.

– Может быть, мама пришьет кожу обратно?

Эл ничего не сказал.

– Он потерял сознание.

Снова заструилась кровь, понемножку заполняя рану. Из подушечки, которую мама специально носила на шее, торчала иголка с ниткой. Не теряя времени, Вера приложила кожу обратно и ровными, глубокими стежками стала пришивать ее.

– Продолжай свистеть, Мера, – приказала она.

Он свистел, а она шила. Вскоре рану перебинтовали, и Элвина уложили на спину – мальчик спал сном младенца. Поднявшись, они склонились над кроватью. Папа положил руку на лоб мальчика, нежно, чтобы не побеспокоить сон.

– По-моему, лихорадка ушла, – сказал он.

Выйдя за дверь, Мера засвистел какой-то веселый, бойкий мотивчик.

14. Наказание

Завидев мужа, Элли бросилась навстречу. Заботливо отряхнула с плеч снег, помогла раздеться, даже не спросив, что произошло.

Впрочем, это не имело значения – какую бы доброту она ни выказывала. Его пристыдили в глазах его же жены, потому что рано или поздно она услышит о случившемся от кого-нибудь из детей. Скоро рассказ о его позоре распространится по всей Воббской долине. Все будут знать, как Армор Уивер, владелец лавки, что на западе, будущий губернатор, был выброшен из дома прямо в снег своим тестем. И в спину ему будут лететь смешки. Его высмеют. В лицо, конечно, смеяться не осмелятся, потому что нет человека меж озером Канада и рекой Нойс, который не был бы должен ему денег или не нуждался в его картах, чтобы доказать свои притязания на землю. Но когда Воббской долине придет время становиться штатом, об этом случае будут трепаться у каждой избирательной будки. Можно симпатизировать человеку, над которым смеешься, но уважать – никогда. Следовательно, никто за него не проголосует.

Далеко идущим планам пришел конец, а жена его происходила из той самой семьи Миллеров. Она была весьма красива для переселенки, но сейчас эта красота его не трогала. Ему плевать было на сладкие ночи и томные часы. Плевать на ее работу, которую она исполняла наравне с ним в лавке. В нем бушевали стыд и гнев.

– Кончай.

– Ты должен снять рубашку, она насквозь промокла. Откуда у тебя снег за воротником?

– Я сказал, убери руки!

Она удивленно отступила:

– Я просто…

– Знаю, что ты «просто». Бедняжка Армор, надо погладить его, как младенца, и он сразу почувствует себя лучше.

– Ты можешь заболеть…

– Папе своему это скажи! Когда у меня кишки от кашля полезут, объяснишь ему, что значит выкидывать человека в сугроб!

– О нет! – воскликнула она. – Не может быть! Чтобы папа…

– Вот видишь! Ты собственному мужу не веришь.

– Я верю тебе, но это не похоже на папу…