Седьмой патрон

Тащился снизу караван. Буксиры, отчаянно дымя, выгребали против течения. На мачтах сигналы предупреждают: «Не приставать! Не чалиться!» Про такие ездки бывалые шкипера говорят: «Ходили под кирпичом». При чем кирпич? Принято так говорить, вот и все.

Сотни барж носит Двина, и наша — одна из них, трудяга, как все. Нечем ей выделиться. И пусть, и ладно.

Тане захотелось побыть одной. Ничего… ничего. Мне тоже надо побыть одному… Как она взяла под руку, и ветер разметал ее волосы и пахли они солнцем…

— Привет, Серж!

Я вскочил, приклад драгунки лязгнул о палубу.

Дядя Вася покуривал, держа цигарку в горсти.

— Полагал, Серж, ты нанесешь мне визит.

— Да, я вас видел. Вас и Петруху.

— А! — он покривил безгубый рот. — Не просыхает, пьет бродяга. Обосячился. Вышвырнут на берег — и поделом.

Борода у него до того черна, что отливает синью. Белки глаз как фарфоровые…

Щелчком дядя Вася послал от себя цигарку. Коснувшись борта, окурок рассыпался искрами.

— Легче с огнем! — невольно голос у меня сломался.

Дядя Вася сощурился, качнув головой, поцокал языком: «Ц-ц!» Дескать, можно бы быть похрабрее, и я от смущения залился краской.

— Ты, Серж, как очутился на барже?

— Так, — все еще не оправясь, я дернул плечом. — Напарник отца струсил.

— Ц-ц! Какой нонсенс, прости, господи, — струсил. С чего бы, а?

В двух словах я рассказал об оцеплении и подводах, мчавшихся по ночному городу, о прожекторах на причале и стрельбе.

— Ц-ц, проводы впечатляющие.

— Совпадение, — отмахнулся я. — Мы с боку припека. Вон их, барж, ходит, редкая без сигналов об опасном грузе.

— Но шкиперы там не вооружены, Серж, — кротко заметил дядя Вася.

Правильно! А я не обращал внимания.

— Мне кажется, что-то вам нужно от меня. Говорите, пожалуйста, яснее.

— Ц-ц… — дядя Вася улыбнулся. — Помилуйте! Везут бесплатно, имею баланду и место на нарах. Помилуйте, чего ж еще больше желать?

Потом нахмурился, лицо его отвердело.

— Не ты мне, я тебе нужен, Серж. Располагай мною, рад быть полезным. Рад, что мир тесен, и мы встретились. Поверь, привязался к тебе. Что, моя откровенность настораживает? Пустое, Серж! Подозрительность, — что может быть гнуснее? Я искренен, мне ничего не нужно… Вернее, нужно, чтобы ты выслушал меня. Хочется выговориться. Но перед кем? Родина. Россия. Честь и долг… Сотрясение воздуха! — крылья его носа трепетали, в зрачках вспыхивали колючие искры. — Русь началась с варягов, Серж. Что татары Русь угнетали — бред, забудь! Не было бы татар с их кнутом, кто бы согнал уделы прилепиться к Москве? Опять варяги, только с раскосыми глазами. Русь, кого она давала? Стенька Разин — вор с большой дороги. Емелька Пугач — снова разбойничек… Петр Великий не зазвал, а привез новых варягов. Не править и володеть — самодержец! — а учреждать порядки на западный манер. Варяги — вот кто сегодня нужен России! Иначе опять поплывем киселем.

Рассмеялся вдруг, сверкнули зубы из черной бороды:

— Слышал, Серж? Мужики здесь — не нашлось барских имений, грабить некого — совдеп от огорчения сожгли. Каково, а? Ц-ц… Нет дворян и, извольте видеть, Советы виноваты!

Он задвигал челюстями, словно перекусывал на зубах что-то жесткое.

— Если мыслить, то широко, а действовать — твердо, решительно. Тебе, Серж, представится случай проявить себя, я обещаю.

— А откуда, вы меня знаете? — не утерпел я. — Наслышан… — дядя Вася улыбнулся. — Ну, не все сразу! Может, я хочу тебя заинтриговать?

Ушел, крепко ступая по хрустящей прибрежной гальке.

У буксира ударил и зачастил молот.

Вечером через луг прошли к перевозу новобранцы, вел их давешний агитатор. Взыгрывала гармонь. Девичьи голоса плакали:

Берут мово милого в солдаты,
Возьми меня, миленький, с собой.

Машет с угора платок

Раньше будущее представлялось мне ясным. Не устраивало оно — особый вопрос. Но было ясным: кончу реальное, приищу место. Конторщик или бухгалтер — все хлеб. Предел желаний — техник, в фуражке с кокардой. Несусветно повезет — выбьюсь в штурманы либо механики…

А сейчас? Кто я и что? Найдется ли мне место?

Зыбко все, неопределенно. Потяну за ниточку — выскользнет; дерну — оборвется…

Да еще чужой на борту не дает сосредоточиться. Чухонец, вчерашний агитатор. Не было печали, черти накачали.

Порадок! Прежде всего дисциплина и по-радок, — каркает новоявленный командир, топает по палубе сапогами.

Он страшно худ — мослы, обтянутые сухой серой кожей. Лицо с выпирающими скулами острое, как топор, — из-за прямого тонкого носа, острого удлиненного подбородка. Волосы серые, стриженные коротко, по-солдатски, серые же усы и наивные серые, уходящие в голубень глаза. Ян рассказывает:

— Плыву на пароходе, узнаю: в волости мобилизация, но совершенно игнорируют повестка, пьют пиво! — от возмущения у Яна потемнели глаза. — Я сошель с пароход… Кто дольжен наводить порадок? Ты, — он ткнул пальцем в папу. — Он, — палец переместился на меня. — Я! — он положил ладонь себе на грудь. — Революция наша! Ее судьба — наши руки… голова… сердце.