Седьмой от Адама

Этот полный негодования крик в первых числах января одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года разносился по гулкому коридору и приёмному покою городской психиатрической больницы №2 (в народе — «Пряжки»). Подобные звуки не были чем-то необычным или шокирующим в этом печальном заведении, так что никто из находящихся в комнате не вздрогнул и не обернулся, когда два дюжих санитара проволокли через всё помещение упирающегося и брыкающегося лысоватого мужчину средних лет, туго запелёнутого в халат, с завязанными сзади длинными рукавами. Только сухонькая старушка в валенках с галошами, навещавшая раз в неделю сына, страдающего белой горячкой, перекрестила мужчину вслед и скорбно сказала:

— Вот и ещё один болезный праздников не вынес.

В кабинете дежурного врача мужчина долго не задержался и, получив положенный укол, был быстро препровождён в палату где, уже успокоившись, скоро забылся ярким, цветным, но не слишком радостным сном.

Следующим утром при передаче смены дежурный врач и главврач отделения после обхода курили в кабинете главного и под свежезаваренный чай с лимоном, принесённый в двух тонких стаканах с подстаканниками бойкой младшей медсестрой, листали истории болезней.

— А знаете, Зиновий Аронович, ведь этот новый, вчера поступивший больной что-то мне напомнил. Не было ли у нас аналогичного случая? С подобной фобией?

— Да вы у меня просто с языка сняли, любезный Александр Иванович. Был и есть. Поступил давно — в середине шестидесятых. В шестой палате лежит. Я уже все бумаги поднял — точно такой же анамнез. Вот тут у меня все документы из архива подобраны. Тоже утверждает, что его тело украли и подсунули ему чужое. И это бы ничего — история нередкая, многократно описанная ещё со Cредневековья, но закавыка-то в чём: оба утверждают, что произошло это в момент фотосъёмки. Мало того. Когда мы в приёмном покое пытались его — этого нового пациента — сфотографировать для личного дела, то он такую истерику закатил, увидев фотоаппарат, что пришлось дополнительных санитаров из отделения вызывать, чтобы его успокоить. Это крайне интересно. Это какая-то новая, явно техногенная фобия, и я думаю, что это будет достойной темой для доклада на ближайшем Венском конгрессе и уж точно заслуживает статьи в «Вопросах психиатрии», — тут Зиновий Аронович, которому в силу множества не только от него зависящих обстоятельств не светила не то что Вена, а и Улан-Батор, выжидающе и с затаённой надеждой посмотрел на главврача. Тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и быстро подвинул к себе обе истории болезни.

Зиновий Аронович и не ожидал всерьёз, что главный выделит ему хоть кусочек славы: имя, к примеру, даст поставить под статейкой или соавтором разрешит побыть, но слабенькая надежда всё ж жила, и в очередной раз потерять её было обидно. Не светили ему ни выступление на Венском психиатрическом конгрессе, ни статьи в солидных научных журналах, ни даже приличная должность, хоть и был он толковым и грамотным психиатром. Причин тому было много — от пятого пункта и слишком известной фамилии, носители которой перебывали и троцкистами, и вейсманистами-морганистами, и приверженцами всех лженаучных теорий от генетики и психоанализа до кибернетики, за что и были биты сильно и регулярно на протяжении всей славной послереволюционной истории, — до собственных грешков Зиновия Ароновича, не имеющих к науке ни малейшего отношения. Его страстная любовь к женщинам — нет, не к одной женщине, а ко всему этому чудесному племени — четырежды доводила его до брака, столько же раз до развода и бесчисленное количество раз до вполне серьёзных неприятностей. Зарплата его почти вся уходила на алименты многочисленным официальным детям, которых он искренне любил, а они не хотели его видеть, на помощь не менее любимым детям, прижитым в неофициальных отношениях, а то немногое, что оставалось, — на ухаживания за новыми пассиями. Все попытки подработать на стороне оканчивались неудачами, сообщениями на работу, и хорошо ещё, что не уголовными делами. Так что особых надежд ни на поездку, ни на статью он не возлагал, но всё равно было обидно. Всё-таки обнаружил и заметил новую фобию он, а это какое-никакое, а открытие в психиатрии. Да и заинтересовал его этот больной — уж больно необычный был случай, и если первый мог быть случайностью, то второй указывал, что это новое и ещё неизвестное науке системное заболевание, а точнее, просто новая форма раздвоения сознания, то есть шизофрения.

Первое, что сделал Зиновий Аронович в своё следующее дежурство, — это перевёл больного в отдельный бокс. После обеда, когда больному ещё не успели выдать им же прописанную горсть таблеток, Зиновий Аронович пришёл в палату. Константин Елецкий (по паспорту) был слегка заторможен от полученного утром очередного укола и уже не буянил и не требовал вернуть его тело, но по-прежнему настаивал, чтобы его называли Евгением Викторовичем. Он уныло сидел на койке, подперев крупную голову руками, и что-то тихо мычал.