Седьмой круг ада

Он сел за стол, пододвинул настольную лампу. Нашел нужную статью, перечитал… Подняв голову, несколько мгновений задумчиво глядел перед собой. Затем бросил на стол карандаш, которым отчеркивал интересующие его газетные строки, гневно сказал:

– Кто-то не просто проявляет повышенное внимание к судьбе баронессы Врангель, но еще и торопится предопределить ее судьбу. Что ж, это многим, очень многим было бы на руку. Именно сейчас, когда наши дипломаты установили контакты с некоторыми странами, когда французские империалисты всячески подталкивают барона Врангеля к выступлению против нас… – Дзержинский потянулся к телефону, торопливо крутанул ручку. – Петроград мне! Комарова!

Глава двадцать третья

Большую часть дня Кольцов лежал: болезнь уходила, но еще оставалась слабость. Ему казалось, что в камере пахнет морем. Соленым, выгоревшим под солнцем морем. Тишина, строго охраняемая крепостными стенами, помогала видеть его – спокойное, синее море. И это было замечательно: это значило, что утраченное за время болезни чувство жизни возвращается.

За дверью прогрохотало так, будто не засовы отпирались, а корабль отдавал якоря.

– Обед!

Надзиратель поставил на привинченный к стене стол жестяную миску. Дверь захлопнулась. Еще раз громыхнули запоры.

Кольцов знал, что завтра или через неделю – новые допросы. Конечно, следствие закончено. Но у него нашли письмо Наташи. Кто передал? Каким образом кто-то из подполья проник в его крепостную, тщательно охраняемую камеру? На эти вопросы контрразведчики захотят получить ответ.

Значит, еще поживет какое-то время. Может, неделю, может – месяц. Он будет жить до тех пор, пока следователям не надоест его допрашивать. Суд – формальность. Приговор известен.

Где-то за стенами крепости кружилась жизнь. Время шло, не заглядывая в его камеру. Враги были уверены, что уже и теперь они сломали и похоронили его – в каменном крепостном склепе, в безвременье. Он же думал о том, что час свой он должен встретить человеком сильным – и телом, и духом.

Явившийся надзиратель молча унес миску. Оставшись один, Кольцов долго ходил по камере. Он готовил себя к последнему испытанию и поэтому даже сейчас ощущал полезность своего бытия. И без страха ждал смерти.

Но как трудно это, когда сквозь узкое окошко пробивается солнце, когда неподалеку лениво ворочается и шуршит галькой море и пронзительно радуются жизни чайки!..

Гулко звучали под сводчатыми потолками крепости шаги надзирателей. Заключенных в блоке было мало, а может, и совсем не было. Кольцов судил по тому, что каждый раз, когда в коридор приходил надзиратель, он направлялся к его камере.

Вот и сейчас. Прозвенели ключи, прогромыхало железо стальных перегородок, отделяющих один блок от другого. Застучали по отесанным булыжникам кованые сапоги.

– Приготовиться к прогулке! – крикнул в смотровое отверстие надзиратель.

Это была первая прогулка Кольцова после длительной болезни.

Подойдя к двери, он подумал: и все же как это замечательно – жить!

Глава двадцать четвертая

Чекисты все силы бросили на поиски баронессы Врангель…

Предприняв необходимые меры для строжайшей проверки людей, выезжающих в эти дни из города, Николай Павлович Комаров надеялся, что «крымская царица» все еще в Петрограде, жива и невредима. Об ином исходе он старался не думать: после разговора с Дзержинским он понимал, к каким политическим последствиям может привести сейчас даже не насильственная, а естественная или случайная смерть баронессы Врангель. Особенно в то время, когда в Республике отменена смертная казнь: по крайней мере, опубликован такой указ. Когда большевики стараются доказать всему миру, что время террора, который приобрел за последние два года силу стихии, кончилось, когда даже «старая добрая Англия» намерена прекратить помощь белым, а в Италии само правительство, не говоря о трудящихся массах, демонстрирует дружеское отношение к новой России.

Казакова, ряженного в форму краскома, взяли на вокзале при попытке сесть в уходящий на Москву поезд. В линейном отделе ЧК он потрясал безукоризненно выполненными документами комбрига, следующего к месту службы, но когда его, тщательно побрив, подвели к зеркалу и сунули в руки фотографию семнадцатого года, Казаков сник. Разница между оригиналом и фотоснимком заключалась только в одном: в отсутствии генеральских погон и аксельбантов.

Прямо с вокзала его доставили на Гороховую, в кабинет Эдуарда Морицевича Отто, где находился и Комаров.

– Садитесь! – указал Отто на стул.

Казаков сел, степенно откашлявшись, спросил:

– Чем обязан?

– Вы не узнаете меня, Евгений Александрович?

Казаков не спеша достал щегольское пенсне, вздернул нос.

– Позвольте… Эдуард Морицевич! Ну как же! – и перевел взгляд на Комарова, улыбнулся. – Непосредственно с председателем Петроградской Чека общаться ранее не доводилось, но тем более рад знакомству с вами, Николай Павлович!

– Даже так? – сказал Комаров. – Ну, коль скоро здесь собрались люди достаточно друг с другом знакомые, предлагаю поговорить без формальностей. Как, Евгений Александрович?