Седьмого в тринадцать

– Николая Петровича подвел избыточный монархизм. Мне жаль его, он профессионал, каких у нас мало. Я думаю, дело об эсеровской группе с последующим арестом Савинкова он специально приурочил к дате совещания, чтобы отвлечь внимание от красных.

– Всё равно не понимаю его, – Ушаков сделал попытку пожать плечами. – Обезглавить государство, правительство… сегодня, когда Россия только начала приходить в себя, и ради одной идеи. Страшно представить, что могло произойти, если бы покушение удалось!

Бабушкин пожевал губами, как бы мысленно проговаривая что-то.

– Могу только предположить, что побудило Николая Петровича примкнуть к заговору. Он, в самом деле, был очень предан покойному государю, и зверское убийство в Екатеринбурге потрясло его. Благодаря следствию мы давно знали ряд подробностей того, что творилось в доме Ипатьева. Но когда контрразведка задержала Юровского, который прятался тут, в Москве, первым его допрашивал именно Зыков. Я при их беседе не присутствовал, но мне передали, что слушать было ужасно. Мерзавец не раскаялся ни в чем. Более того, похвалялся содеянным и откровенно рассказывал такое, от чего волосы дыбом встают. Зыков тогда во всеуслышание заявил: «Это нелюди. Им нельзя отдавать власть, чего бы это ни стоило».

– Но при чем здесь Александр Васильевич?

– Контрразведка оценивает ситуацию перед выборами как сложную. Есть опасения, что Учредительное собрание может выйти с уклоном влево. Эсеры ловко использовали земельный вопрос, играли на настроениях крестьянства, недобитые большевики тоже. До вчерашнего дня, кстати, у них были неплохие шансы провести своих ставленников под видом беспартийных кандидатов. Но адмирал несмотря ни на что категорически убежден: собрание должно быть созвано. Он принял свои диктаторские полномочия только на время и ни о какой узурпации не помышляет.

– Зыков решил, что повторится февраль – отречение, анархия? Решил предотвратить?

– Не исключено. Поэтому счел, что никакая цена не будет чрезмерной. А может, не сам решил, но воспринял чьи-то доводы, которые легли на благодатную почву. Хотя повторюсь, это мое сугубо личное предположение из области психологии.

После этих слов генерал-майор вздохнул и поднялся.

– Лечитесь и ни за что не волнуйтесь. Еще наговоримся.

От такого обилия новостей Ушаков лишился последних сил и сам не заметил, как уснул. Сколько удалось проспать, он не понял, совершенно потеряв ощущение времени. Привиделись картины каких-то неведомых сражений, скачущая конница, а потом большая гавань, вся полная судов, и столбы дыма от них, поднимающиеся в сумрачное небо…

Пробудился он, как от толчка в плечо, хотя наяву никто к нему не прикасался. На табуретке, где раньше был Бабушкин, сидела Ольга. Настоящая, живая.

– Никогда не прощу вам, господин капитан, хамского толчка в сугроб, – заявила она.

Ее удивительные глаза искрились от радости.

– Мне какие-то кошмары приснились, – признался Ушаков. – Будто мы проиграли войну и уходим навсегда. Будто России больше нет.

– Такого не могло быть. Не должно, понимаешь! – с жаром возразила Ольга, и он про себя отметил, что она впервые обратилась к нему на «ты».

– Много чего не должно быть, но происходит.

– Что предписал доктор? – спросила она требовательно.

– Больше покоя, положительные эмоции тоже полезны, – сказал Ушаков.

Ольга притронулась своими тонкими пальцами к его лбу.

– Хочешь, я буду твоей положительной эмоцией?

КОНЕЦ