Седьмое небо

Егор и сам должен был знать об этом, но секретарша говорила таким тоном, как будто это она виновата в том, что шеф забыл, куда делись два начальника отделов. Она была гораздо более опытная и классная секретарша, чем вчерашняя перепуганная мышка.

Егор еще подумал. Селектор ждал.

— А, черт возьми, — пробормотал он себе под нос и бросил ручку, — какая линия?

— Третья, Егор Степанович! — бодро доложила секретарша и отключилась.

— Да, — бросил Егор в трубку отрывисто. Он листал ежедневник, вспоминая, где вчера записывал что-то такое относительно этой газеты. И секретарша позабыла сказать ему, кто именно там должен быть, в этой трубке. Вот дура. — Да! — повторил Егор раздраженно.

— Здравствуйте, меня зовут Лидия Шевелева, — донеслось из трубки. — Газета “Время, вперед!”.

Голос был низкий и теплый. Шубин вдруг подумал, что этот голос похож на дорогой коньяк в широком бокале.

— Мне хотелось бы прояснить ситуацию вокруг интервью господина Кольцова нашей газете…

— Нет никакой ситуации, — ответил Егор любезно, — и интервью никакого не будет. Пока по крайней мере.

Он нашел наконец свою запись в ежедневнике. Там была фамилия Леонтьев и никакой Шевелевой не было. В трубке помолчали.

— Егор Степанович, в пресс-службе утверждают, что именно вы не даете разрешение на интервью, но это по меньшей мере странно. Наша газета поддерживала Тимофея Ильича на выборах, мы ни разу не написали ничего такого… что могло бы показаться вам обидным…

Егор слушал только голос, напоминавший французский коньяк, и совершенно не вникал в смысл слов. Он знал, что разговор этот ничего не изменит и никакого интервью не будет, что бы ни сказал ему теплый и низкий женский голос. В данный момент с прессой вполне можно и не заигрывать. Егор знал, что даже если он поссорится со всеми журналистами на свете, пресс-служба в два счета с ними помирится, когда они вновь понадобятся.

— Госпожа Шевелева, — произнес он, смутно сожалея, что голос в трубке умолк, — наше решение не имеет никакого отношения ни лично к вам, ни к вашей газете. До процесса никакой информации обнародовано не будет. Ни в вашей газете, ни в любой другой. Мы понимаем, что создаем вам определенные неудобства, но наше решение окончательное, и, боюсь, мы не сможем его изменить.

— Дело не в неудобствах, — решительно заявила она. — Дело в том, что вы теряете имидж открытой и демократичной компании, а пресса этого никогда не прощает.

Ничего себе!

— Уверяю вас, наш имидж переживал и не такие потрясения, — пробормотал Егор и пожалел об этом. Почему-то девица на том конце провода с ее коньячным голосом странно беспокоила его.

— Вы недооцениваете прессу, Егор Степанович, — задушевно произнес голос в трубке. — Мне ведь ничто не мешает дать в завтрашний номер статью о том, как окружение господина Кольцова скрывает информацию. Причем написать это я могу так, что все моментально заподозрят, что в вашей компании происходят какие-то ужасные вещи.

Господи, да она никак пытается взять его за горло!

— Вы меня шантажируете, госпожа… — он заглянул в ежедневник, проверяя фамилию, которую он предусмотрительно записал, — Шевелева? Или просто угрожаете?

— Я не шантажирую и не угрожаю. — Голос утратил коньячную мягкость и стал похож на горький шоколад — твердый, гладкий, в блескучей серебряной обертке. — Я пытаюсь понять, почему вы не хотите, чтобы Тимофей Ильич общался с прессой.

Интересно, она записывает разговор или нет? Скорее всего записывает, конечно. На секунду Егор почувствовал, что всей душой разделяет нелюбовь шефа к журналистам.

— Наше нежелание общаться с прессой на данном этапе обусловлено только интересами дела. Конечно, мы не придаем особого значения прискорбному инциденту с господином Долголенко, — так звали директора завода “Янтарь”, — но нам не хотелось бы, чтобы пресса делала какие-то выводы до начала слушания дела в суде.

— Вы опасаетесь, что всплывут неприятные подробности, которые смогут повредить репутации господина Кольцова?

— Никакие подробности, связанные с господином Долголенко, Тимофею Ильичу повредить не могут, — сказал Егор мягко. — Но, согласитесь, очень неприятно, когда получаешь неожиданный удар, к которому совершенно не готов. Да еще в спину. Да еще от своих же.

В трубке замолчали.

Егор усмехался, рисуя в ежедневнике рожи.

Он виртуозно умел менять тон — с самого официального на самый задушевный. С самого грозного на самый нежный. И ни горький шоколад, ни старый французский коньяк не имели при этом никакого значения.

— Вы… расцениваете обращение директора “Янтаря” в суд как удар в спину? — осведомился голос.

— Никаких комментариев, — заявил Егор.

Повисло молчание, которое Егор Шубин не собирался прерывать. Пусть молчит сколько угодно. Раз уж он вынужден был ввязаться в этот разговор, он доведет его до победного конца.

— С вами трудно разговаривать, Егор Степанович, — неожиданно вздохнули в трубке, и Егор перестал рисовать рожи.