Седьмая жертва

Когда папанька впервые появился, в мою кошколюбивую черепушку ничего такого не приходило, потому я и не спрашивал, почему это он столько лет не появлялся, а потом в одночасье нарисовался, да так что никаким ластиком не сотрешь. Я вообще в детстве поведение взрослых не оценивал и не пытался его логически объяснять, мамуля растила меня послушным, мягким ребенком, который любое слово, произнесенное взрослым, принимал как указание, не подлежащее обжалованию. Не было отца – и не надо. Появился – значит, так положено.

И вот теперь, накануне осеннего призыва, мне все популярно объяснили. И насчет семейных традиций и чести рода Данилевичей-Лисовских-Эссенов, и насчет неравного брака между троечницей-мамулей и гениальным папашей-Ландау, и про то, как он все соки из мамульки выжимал, заставляя учиться, а потом просто-напросто выжил, чтобы она его перед академиками и разными всякими лауреатами не позорила. И про вторую папашину жену мне рассказали. Тоже история, доложу я вам… Мне так эту несчастную тетку было жалко – аж слезы на глаза навернулись. Она так старалась, так старалась, прямо из кожи вон лезла, а ему все мало, козлу!

К восемнадцати годам я уже утратил абсолютную послушность взрослым и научился спорить и ссориться, не видя в этом ничего зазорного. Когда мамуля разъяснила мне, чего от Меня папанька добивается, я, натурально, встал на дыбы. Это что же, выходит, он не обо мне, своем единственном сыне, заботится, а исключительно о себе и достоинстве своей гребаной семьи?

Сначала мамулю измучил, потом, видя, что она не соответствует его требованиям, выгнал ее, а заодно и меня, и стал искать новую жену, которая родит ему нового ребенка. Про меня и думать забыл. А потом, когда со второй женой обломилось, вспомнил, что есть где-то сын, которого можно попробовать обкорнать под свою гребенку, сделать достойным продолжателем рода. Выходит, ему все равно, чего я хочу, ему интересно только то, чего хочет лично он?

Ну, со мной-то этот номер не пройдет. Мамуле он жизнь попортил, вторую свою жену вообще в могилу свел, и все в угоду каким-то там Данилевичам и Эссенам, которых я и знать не знаю. И, кстати, не хочу знать. Но я у него на поводу не пойду, это уж фигушки!

Правда, мои бунтарские порывы несколько сдерживались соображениями чисто меркантильными. Папаня был мужиком не бедным, денег нам давал щедро, и я в глубине души надеялся, что он загорится моими идеями насчет кошачьего приюта и поможет финансами. И пришлось мне судорожно копаться в своих куцых мозгах, чтобы взвесить и понять, чего я хочу больше: помощи или самостоятельности.

Выходило по всему, что без папашкиных денег будет, конечно, туговато, но с его деньгами и с той жизнью, которую он пытался мне навязать, будет, пожалуй, еще круче. После разговора с мамулей я стал смотреть на ее жизнь совершенно другими глазами. Она честно призналась мне, что стремилась выйти замуж за своего обожаемого Ландау не столько по любви, сколько из стремления устроиться поуютнее рядом с обеспеченной семьей. Вот ведь ирония судьбы! У нас была книга о Ландау, только о настоящем, написанная его женой Майей Бессараб, так в этой книге я прочитал, что настоящий Ландау любил говаривать: «Хорошую вещь браком не назовешь». А бедная моя мамусечка из задрипанной коммуналки так стремилась к этому браку. Вообще книг у нас было много, и до определенного момента я даже не задумывался – откуда? При маминой-то зарплате и при ее круге интересов… Оказалось, что в этой квартире когда-то жил мой драгоценный папаня со своими родителями, потом его мама (моя, стало быть, бабушка) умерла, и они с отцом (моим дедом, так получается) переехали к бабке, которая мне приходится уже прабабкой. А вещи оставили как есть – и мебель, и библиотеку. Вообще дети – странные существа, почти такие же отвязанные, как мои кошки. Я всегда знал, что у меня есть бабушка – мамулькина мама, она часто к нам приезжала, и в деревню мы ездили вместе. Но как не задумывался я об отце, точно так же мне в голову не приходило, что у папани, если он существует, тоже есть родители, и где-то по земле ходят мои другие родственники. Бабушки по папашиной линии, как выяснилось, у меня и не было, она умерла, когда папаня еще под стол пешком ходил, но отец-то у него был? Был. И где он? Но этот глубоко философский вопрос вылез из недр моей черепушки только в восемнадцать лет, после разговора с мамулькой и в аккурат накануне ухода в армию. Поскольку вопрос вылез, я тут же его и задал. Мамуля чуть приподняла брови и махнула рукой.

– Ой, Санека, да что ты спрашиваешь! Он такая шишка, куда ему до нас, грешных, спускаться. Да его и в Москве-то почти не бывает, он на своих секретных объектах работает.

– А у него другие внуки есть? – живо поинтересовался я.

– Нет, ты один.

– Надо же, единственный внук – и ни грамма интереса, – фыркнул я. – Не понимаю.