Седая нить

Шлях Чумацкий да Звёздный Воз. Вдосталь соли да горьких слёз. Кто бы влаги глоток принёс – жар души утолить в пустыне? Кто бы вышел ко мне из мглы? И кому времена малы? И кольнёт остриём иглы то, чего уже нет в помине. То, к чему пробирался вброд, примирилось и жертв не ждёт, притерпелось – и смотрит в рот новоявленному страданью: не начнёт ли движенье вспять? Что-то хочет с собою взять. А чему-то – пора бы спать. Но встаёт перед ним – гаданье.

Ничего предо мною нет, что продлило бы вешний свет, прочертило бы лёгкий след на песке, посреди распада, – листопад ли шуршит вокруг, с новым именем новый круг завершая, спеша на юг, – мне уже ничего не надо из такого, что манит вновь, тянет к людям и греет кровь, – есть надежда и есть любовь – ну а с верою мне о многом предстоит рассказать в глуши киммерийской, в такой тиши, где признанья слышны души только мне одному. Ну, с Богом!)

Никого! – и все они вот здесь – грудь вместит и слово и молчанье, – в огорченье, длящемся поднесь, что сказать ушедшим на прощанье? Что сказать? – не надо говорить, – всё сказали – сами рассудили, – их урок не вправе повторить, их упрёк тем паче не забыли. А листва неужто упадёт, вся в слезах, на брошенные дали – и тогда найдётся ли, придёт, утолит ли кто мои печали? А твою печаль не утоля, кто утешит? – только не гаданьем – оттого жестока столь земля, что прозренье куплено страданьем. Так внутри вечернего костра вдруг заметишь странное движенье – зарожденье смутное добра, очищенья плоти отраженье. Обнажённой сути не ищи – с ней душа беседует святая о весне, дарующей лучи, где окрепнет вера золотая. Так огонь и пеплу и золе небывалым служит оправданьем – и горят, горят по всей земле свечи октября над мирозданьем.

II

Однажды Володя Яковлев учил своего знакомого рисовать обычное вроде бы, но волшебное, видимо, яблоко.

Володя взял из буфета, подержал сперва на весу, а потом положил наливной, магазинный, слегка помятый, желтовато-зелёный с виду, но поигрывающий своим удивлённо-румяным, глянцевым, симпатичным, весёлым бочком, несомненно, бесспорно, съедобный, ощутимо, зримо предметный, довольно тяжёлый в ладони, райский плод на самую грань, на краешек своего рабочего, перепачканного разнообразными красками, заваленного донельзя разноформатными, белыми, жёлтыми, серыми, плотными и потоньше, листами бумаги, загромождённого всякой всячиной, – от пустых и полных, нераспечатанных пачек недорогих отечественных сигарет, спичечных коробков, упаковок с почти непонятными, бесчисленными, прописанными ему, от щедрот своих, советскими, то есть всезнающими врачами, какими-то снадобьями, лекарствами, предназначенными для того, чтоб его исцелять от чего-то, весьма туманного, но чего же конкретно, этого не могли врачи объяснить, до баночек симпатичных с гуашевыми, любимыми яковлевскими красками, высохшими и свежими, разнокалиберных, мягких, беличьих, колонковых, и щетинных, пожёстче, кистей, карандашей, заточенных и новых, в пёстрых коробках, пастели, соуса, угля, сангины и даже школьных учебников и тетрадок, – слегка с годами расшатанного, старого, но, пожалуй, всё же ещё надёжного, удобного и вполне его до сих пор устраивающего, привычного для него, человека неприхотливого, хорошего, да и только, годящегося для трудов, для того, чтобы дни и ночи коротать за ним, размышляя о своём и частенько беседуя с высотой у окна художника, о которой он, её друг, сочинил когда-то стихи, чудесного просто, славного, сказочного стола.

Сам сел тихонько в сторонке и принялся наблюдать.

Поскольку я находился тогда в гостях у Володи и сидел с ним бок о бок, рядом, то за работой этого рьяного ученика пришлось наблюдать и мне.

Рослый, достаточно плотного сложения, гладкий, упитанный, какой-то очень уж сытый, довольный, вальяжный, кажущийся слишком самоуверенным, весь поперёк себя шире, с выпирающим из-под модного пиджака тугим животом, с одутловатым лицом, вскоре покрывшимся мелкими, обильными каплями пота, занимающий слишком уж много места в крохотной комнатушке, служащей одновременно и спальней, и мастерской Володе, переминающийся с ноги на ногу перед мольбертом с аккуратно, до щепетильности, прикреплённым им самолично к вертикально, плоско поставленному на него, большому, неровному куску желтоватой фанеры, листом на редкость хорошей ватманской чистой бумаги, в четырёх уголках которого поблёскивали четыре новёхонькие канцелярские, с круглыми шляпками, кнопки, яковлевский ученик пыхтел, покряхтывал, шумно и непрерывно вздыхал, вертел в руке своей остро отточенный карандаш, царапал узеньким грифелем зажатого намертво в потной, волосатой, хваткой ладони гранёного карандаша, многострадального, хрупкого, но терпеливо сносящего животный упорный натиск, по белой плотной бумаге, постепенно, всё гуще, больше, покрывающейся зигзагами неуклюже, беспомощно выведенных грубоватых линий и сеточками разъезжающихся охотно вкривь и вкось, норовящих выскользнуть из-под грифеля, кривоватых, нарочитых, шероховатых, как наждак, рябоватых штрихов, – и очень старался, чтобы у него получилось похоже.