Седая нить

Мы с Довлатовым только вздохнули.
Никого больше нет. Мы одни.
В доме снова шаром покати.
Что ж, придётся опять – выживать.

Я взял тогда с подоконника зверевскую Птицу Времени – и поднял её на ладони повыше – к свету, – вот-вот, почудилось мне, пригрезилось, привиделось, померещилось, поверилось вдруг, – о Господи! – и впрямь она оживёт.

…И тут зазвонил телефон.

Я снял трубку:

– Алло! Я слушаю.

– Володя! – раздался в трубке лукавый зверевский голос, – посмотри-ка там, за тахтой!..

И пошли сплошные гудки.

Что за странность?

И вдруг я – прозрел.

Подошёл я к тахте. Заглянул за неё.

Там стояли две – целых две! – две бутылки. Водки. «Столичной».

Я достал их. Обе. Поставил – как гостинец редкий – на стол.

И на каждой из них – на каждой этикетке – тут же увидел намалёванную с размахом подпись зверевскую – АЗ.

– Посмотри! – сказал я Довлатову.

И Сергей сказал:

– Ну и Зверев!..

Чародей был в своём амплуа.

Позаботился о друзьях.

Чудеса продолжались! Были добротою и дружбой давней, выручавшей всех нас когда-то, мы с Довлатовым – спасены.

И бессонные наши речи вместе с музыкою осенней, вопреки бесчасью, звучали посреди ночной тишины.

И ночь прошла, и за нею настало новое утро, порадостней, чем предыдущее, а с ним – и новые встречи.

В ночи вселенской, распахнутой минувшему и грядущему, всем нам, и ушедшим, и выжившим, видны горящие свечи…

К вам дожди не придут гуськом и снега не сумеют стаять, – этот мир вам давно знаком – вы сумели его оставить. Вы сумели в себе продлить этот сон – оттого и спите, что не к спеху его делить, Ариаднины трогать нити. В лабиринтах среди зеркал отраженья исчезли ваши – может, каждый из вас искал этот путь, что земного краше. Даже плащ иногда тяжёл от потоков осенней влаги – значит, каждый из вас нашёл то, что в тайной открыл отваге. Тяжелы вы, плащи людей, умудрённых делами чести, – оттого в глубине своей вы и порознь теперь, и вместе. Вашей славы не пробил час – будет колокол биться в горе – разве голос у вас угас? – оживёт он в небесном хоре. Если каждый покинул нас, – кто постигнет значенье встречи, где рассудит Спаситель вас там – совсем высоко – далече.

(Прощайте! «Прощайте все!» – как сказал бы сызнова Хлебников. Как сказали бы, вслед за ним, все. И я говорю: прощайте! Вспоминайтесь – хоть иногда. Лучше – чаще. Ну, как уж выйдет. Как получится. Не прикажешь появиться воспоминанью – по желанию. Нет, оно лишь тогда приходит, когда не прийти не может. И с ним – свет приходит, и звук приходит. Речь приходит. Я говорю: возвращайся, былое время. Возвратится ли? Может быть. Не сейчас. А потом. Когда-то.

Потому – прощайте. Простите, коли что не так я сказал где-нибудь, меня, старика. Седина полыни – со мною. Не случайно ведь написал я: «Наше время – свеча и полынь». И свеча моя всё горит – над полынью степной, над морем в октябре, над судьбой моей, над моим одиноким домом, над отчизной моей, где тризну правят ныне по тем, кого не докличешься в яви новой, вроде нави, наоборотной, и пора бы мне в мире этом встретить с чистой душою правь.

Потому – живите. Не надо уходить. Насколько возможно, вопреки всему, из упрямства, но – живите. В словах моих вы найдёте призыв: живите. Как умеете. В книгах ваших. И в картинах. Уж как сложилось. То есть – в творчестве. Навсегда. Не заменишь ничем горенья. Вы живущим пришли в даренье. У прекрасного нет старенья. Что вам беды и что года? Счастье – жить. И в созданном – тоже. Вы не ангелы были всё же – но туда вы по праву вхожи, где спасает во тьме звезда.)

Светят лики ясными очами, а в земле глаза друзей закрыты – и стоят, как тени, за плечами те, кто в ней нечаянно зарыты. Осыпанье пламенное длится, увяданье ширится без меры – никому теперь не позабыться – ваши лица этому примеры. Подожди-ка ты, Природа-матерь, поспешать с неслыханною тризной, расстилать немыслимую скатерть, где роднится яство с укоризной. Ведь они, невинные, моложе, чем могло бы сразу показаться – пусть мудрее в чём-нибудь – и всё же не могу от вздоха удержаться. Пусть прошепчет горестно живущий, пусть слова молящие отыщет: сохрани нас, Боже Всемогущий! – что за ветер гонит нас и свищет? Даже смерть у нас не вырвет сердца – всё, что в нём, уже навеки с нами в житии, в страстях единоверца, – помяни же – все мы с именами.

(Кто есть кто – не всё ли равно? Пир закончен. Теперь – в погоню? За былым? Протяни в ладони с угольками его агоний уцелевших надежд зерно. И – возможность: взойти весной к небесам. Потому-то знаю: неизвестность его земная станет славою. Принимаю этот путь. Он всегда со мной. Путь поэзии – вглубь и ввысь. Вот и звёзды вдали зажглись. Путь высокий воспоминанья, как и прежде, тернист, кремнист. Искра Божья и жёлтый лист – и на нём, и уже за гранью.