Сечень

Телеграмма адресована не одному Иркутскому, а местным стачечным комитетам всей Сибирской дороги. Забайкальцы обещали добывать в больших количествах оружие, организовать переброску оружия в Иркутск и дальше на запад. Иркутск получал особое значение: пока Чита на пути к военному Харбину, пока Томск и Красноярск на западе уверены в Иркутске, им легче держаться, воевать, имея крепкий тыл, непрерывную линию революции по всей Сибирской дороге.

Мандельберг с простодушной обидой в темных глазах смотрел на толпу. Он сдернул очки, которые хороши для чтения, но мешали рассмотреть лица в отдалении. Странно, странно! Почему они не радуются, не кричат «ура»? Ведь все так, все именно так и обстоит: и телеграф в наших руках, и мы смеем получать такие телеграммы, не опасаясь жандармов...

— Не оскверним своих рук оружием! — сказал Андронников непримиримо-резко. — Все бомбы — Кулябко-Корецкому! Себе оставим разум и сплоченность демократических сил. Вооруженную революцию Кутайсов утопит в крови.

— Ему бы штыков побольше, а предлог для крови он найдет! — крикнул кто-то из деповских.

— Мы безоружны, а безоружное восстание — абсурд, — сказал Мандельберг, утишая страсти. — История открыла нам другие пути. Мы будем брать уступку за уступкой: сегодня — телеграф, депо, завтра — типографии, городское самоуправление. Дойдет черед и до казарм, освобожденный народ разрушит их до основания! У нас будет конституция, и мы будем парламентскими социал-демократами, как в Германии. Грозное единение народа вырвет у правителей уступки одну за другой...

— Чтобы потом разом вернуть правителям все! — ровно, будто в размышлении, возразил Бабушкин. — А нам захлебнуться в крови.

— Пусть на них ляжет кровь! — опередил Мандельберга Андронников. — На них, не на нас!

— Они любой погром за доблесть сочтут, а расчет ли нам отдавать свою кровь.

— Кто вы такой? — Мандельберг заметил, что перед ним чужак, пришлый человек. — Вы политический ссыльный?

— Бывший. Эту уступку мы вырвали. — Бабушкин усмехнулся. — Но за то, чтобы нам называться бывшими ссыльными, в России отдано много рабочих жизней.

— Кто же вы такой? — уже осмотрительнее, без вызова спросил Мандельберг.

— Рабочий. Верхоянский сиделец.

— Вот, вот! Как это крепко сидит в вас: привычка к подполью, боязнь собственного имени, боязнь света, когда он уже пролился, когда история требует открытых действий. А мы вышли из подполья...

— С визитными карточками, что ли? — спросил Бабушкин.

— С фотографической карточкой! Мы пригласили мастера, сделаем снимок и напечатаем его в газете; пусть Кутайсов убедится, что все слои против монархии.

— Вы окажете добрую услугу жандармам. По этой фотографии легко будет повыкосить иркутских демократов: поди отопрись, когда на карточке твоя физиономия, шуба, жилет, даже брелоки видны... — Публика пришла в беспокойство, запахивая шинели и шубы, хмурясь от подозрения: уж не ловушка ли это собрание? — Им терять нечего, — Бабушкин показал на железнодорожников. — Их погромщики не забудут, они уже в списках, не в ваших — в других. А вы-то зачем шеи суете?

— Вы хотите восстания? — Выйдя из-за стола, Андронников почти по-дружески приступил к рабочим.

— Надо быть готовыми к восстанию, — сказал Абросимов скучным голосом: он еще не испытывал публично сил в споре с первыми ораторами города, и не ждал добра. — А будем сильны, вооружены и солдаты с нами, авось и уступки будут побольше; к вооруженному не просто подступиться.

— Всё авось да небось! — возликовал Андронников. — За восстание высказываются только те, кому нечего терять!

— При банковском счете в огонь не полезешь! — сказал Алексей.

— Пошлый, низменный аргумент! И русской демократии уже есть что терять: наши первые свободы и завтрашний парламент! — Андронников стоял вплотную к рабочим, хотел заглянуть в самые души, понять, отчего в них поселилась эта ужасная слепота и темное упорство. — Вы что же, думаете, нам не дорога свобода России? Что же мы — спектакль играем? Так невелика же честь: столько лицедеев, — движением руки он обвел большую часть зала, — а вас, зрителей, кучка.

— Это вы допустили сюда кучку, — хмуро ответил Абросимов. — На нас, пожалуй, списка не хватит: нас миллионы.

— Чистейшая демагогия! Миллионы рассеяны по стране, они — народ, а я говорю о спектакле в этом зале. Неужто нам не дорога свобода?

Так далеко Абросимов и в мыслях не заходил; ведь и слово-то свобода они произносили чаще, чем сам Абросимов и его товарищи, и звучало оно у них торжественно, громко, соборно. Ах как они хотели свободных трибун и кафедр, парламентского регламента, ничем не стесненного дыхания, свободы-птицы, чудом спустившейся к ним на руку. Они хотели свободы в дар, но никто в грешном мире не делал таких подарков. Эти мысли медлительно, сердито ворочались в голове Абросимова, но сильных слов не находилось, и в спор вмешался Лебедев:

— Вы лучше нас ответили на свой вопрос: за восстание только те, кому нечего терять! Хорошо сказано: рабочим нечего терять в восстании, кроме своего рабства...